Ольга Андреева-Карлайл - Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации [litres]

Кроме как в школе, я никогда не слышала, как читают вслух стихи по-французски. Меня потрясло, когда Жюльен в ответ Чернушкам процитировал Поля Валери – спокойным, ровным тоном, почти как прозу. Это были стихи о море, теперь властвовавшем и над нашей жизнью.

Сверкнув глазами, Ариадна ответила стихотворением Марины Цветаевой, которое Чернушки перевели на французский для Жюльена и Мориса:

Ариадна звенящим голосом четко произносила каждое слово. В наш идиллический вечер прокрались война и предчувствие слез. Наш друг Марина Цветаева уехала в Россию несколькими месяцами раньше. Мы больше не увидим ее – летом 1941 года она покончит с собой.

Атмосфера за столом накалялась по мере чтения все новых русских и французских стихов, но завершилось все довольно неожиданно. Нас застали врасплох – под страшный грохот барабанов сверху спустились малыши. Немцы захватили столовую! К большой досаде Чернушек, малыши часто играли в войну. Очень скоро выяснилось, что Жюльен и Морис тоже не прочь поучаствовать в детских играх. Все, включая Киску, принялись с азартом играть в пятнашки, пока Чернушки убирали со стола. Еще не отдышавшись после беготни, молодые люди вдруг поняли, что опаздывают: ужин у нотариуса подавали ровно без пятнадцати восемь. Мы попрощались с ними в саду, откуда слышался грохот волн, разбивающихся о дамбу. Жюльен обещал скоро вернуться и привезти нам новые книги.

Слово Жюльен сдержал: однажды днем он привез нам в большой клеенчатой сумке, прицепленной к рулю велосипеда, “Крошку Доррит” [19] Роман Ч. Диккенса. в кожаном переплете и новеллы Эдгара Аллана По в переводе Бодлера. Затем он пообещал, что скоро снова приедет в гости, но это обещание долго оставалось невыполненным. Быть может, Жюльен вовсе не был волшебным ясноглазым принцем, каким показался мне в тот летний день, когда мы гуляли по саду нотариуса. Сложная натура, он был единственной радостью мадам Лютен в этом тесном провинциальном мирке. Он очень серьезно относился к тому, что писал, и поэтому так же нуждался в нас, слушателях, как мы – в нем, ведь для нас он был единственным источником новых книг и сокровенных знаний об острове. Но вскоре Жюльен затеял сложную игру, стараясь примирить мир Шере с миром Сен-Дени. Он разрывался между желанием нравиться и нежеланием к кому-либо привязываться. Он любил напустить туману. Случалось, что он исчезал из нашей жизни на несколько недель без всякого объяснения или приводил потом самые фантастические оправдания.

В ту первую зиму в Сен-Дени, пока я слушала, как читают вслух “Крошку Доррит” (эту книгу Чернушки особенно любили – быть может, они узнавали себя в юной героине романа) или когда я предавалась мечтам о Жюльене, я иногда пыталась рисовать пастелью – отец прислал мне коробку из Плесси. Но эти попытки ни к чему не привели. Я потеряла ту непосредственность, которая раньше позволяла мне рисовать и испытывать от этого истинное удовольствие. Теперь мне больше нравилось читать. Мне никогда не забыть кровати в доме Ардебер: огромные, холодные, из темного красного дерева, их высокие изогнутые изголовья, вечно сырые матрасы, набитые конским волосом и покрытые линялыми ситцевыми покрывалами. Все же это было лучшее место для чтения, даже несмотря на то, что нос замерзал!

Кроме комиксов, которые мы нашли в доме Ардебер, – альбомов про Бекассин, наивную маленькую бретонку, – и которые взрослые осуждали за недостаток социальной ответственности, я прочитала все рассказы Эдгара Аллана По. Андрею он тоже нравился. “Лигейя”, “Морелла” и “Падение дома Ашеров” стали важной частью нас самих. Зимними ночами весь Сен-Дени, дом Ардебер и даже наши спальни выглядели так, будто вышли из рассказов Эдгара По. Жизнь в таком тревожном окружении будоражила наше воображение.

Дом на Портовой улице был полон загадок, и чем дольше мы там жили, тем явственнее это понимали. Выбеленный известью и крытый розовой черепицей дом выходил в небольшой сад, огороженный забором – достаточно низким, чтобы дети могли перелезать через него без труда. Днем дом казался вполне радостным и открытым всему миру, несмотря на причудливые контуры его толстых стен. Постепенно мы начали понимать, что этот дом был лишь частью поместья Шарль. Нам с Андреем стало любопытно, что же это была за семья.

До того, как в 1880-е годы филлоксера [20]уничтожила олеронские виноградники, Шарли были богатыми землевладельцами. Позже их имение – полуферма, полуусадьба – было разделено на три дома, известные в Сен-Дени под названиями “дом Шарль”, “дом Массон” и “дом Ардебер”. В то время, когда мы жили там, попасть из одного дома в другой можно было, только если влезть на черепичную крышу и попытаться пройти по ней. Полукруглая черепица с легким звоном трескалась под нашими ногами, когда мы исследовали старое имение Шарль с высоты. То, как были построены стены, наводило на мысли о некоторых разногласиях между членами этого семейства. Мадемуазель Шарль и ее двоюродный брат месье Массон, тощий долговязый холостяк, живший за вечно закрытыми ставнями в доме, примыкающем к нашему, пользовались древнейшим оружием провинциальных междоусобных войн внутри одной семьи – не разговаривали друг с другом годами. С началом Второй мировой войны мадемуазель Шарль несколько смягчила свое отношение к родственникам. Однажды, встретив двоюродного брата на улице, она заговорила с ним на виду у всех соседей.

По реакции обитателей Портовой улицы мы поняли, что эта несколько напряженная встреча двух кузенов прямо посреди улицы – важное событие. Сначала соседи внимательно следили за ними из-за кружевных занавесок. Но вдруг неотложные хозяйственные дела позвали их на улицу: кому нужно было вытрясти ковер, кому – прочистить желоб для сточной воды. Никто не хотел пропустить первый за тридцать лет разговор Шарлей и Массонов.

Нам с Андреем они оба казались странноватыми. Мы не понимали, что это были последние представители той Франции, которая на наших глазах исчезала под гибельными ударами XX века. Оба были одеты в темную одежду, позеленевшую от времени, элегантные и жалкие одновременно. Их разговор состоялся в ленивый олеронский полдень, в тот предобеденный час, когда все французы отдыхали в ожидании этого главного события дня, – месье Массон вздымал худые руки, объясняя своей кузине, что, по его мнению, Сен-Дени снова должен стать процветающим. Для этого достаточно построить вдоль берега еще один мол, перпендикулярно уже существующему. В результате можно будет вычерпать песок, заполнивший старый деревенский порт. Месье Массон всю жизнь изучал приливы и отливы вокруг северной оконечности острова – постройка второго мола стала его навязчивой идеей, и он хотел делиться ею со всеми вокруг.