Саулюс Шальтянис - Ореховый хлеб [сборник]

— Счастливо! — говорю.

— Счастливо, — говорит Люка и смотрит мне на ноги. — Не ходи босиком, земля еще холодная.

— Ничего, — усмехаюсь я, — закалился.

Люка садится в кабину, Каминскас пододвигается, уступая ей место, и грузовик исчезает из моих глаз навечно. И последним из всех Каминскасов я вижу Коротыша, жонглирующего двумя электрическими лампочками.

И опять, черт побери, начинает лить.

Стоит звенящая тишина, вокруг меня бесконечное, как бы разреженное пространство — спереди, сзади, по бокам, — и ни звука. Не слышно даже ветра, несущего колючую пыль, которая иглами впивается в глаза.

— Я слепну!!! — Люка, зажмурившись, считает патроны и очищает их от песка.

Они приближаются, то исчезая из виду, то снова показываясь, впереди, сбоку, за спиной, острые и мелькающие, словно пылинки, и вдруг вырастают тут же рядом, рукой подать.

— No pasarán! — кричу я, Люка повисает на моей шее, и я, сбросив с себя одеяло и раскрыв глаза, вижу, что заглатываю Люкину ленту.

Я зажег настольную лампу, лента намокла и порвалась, а у меня начались спазмы в желудке и позывы к рвоте. Я поднялся с кровати и, держась за стенки, как мой покойный дед в пору обмена денег, вышел из комнаты.

На кухне горел свет, и я услышал монотонный стук.

Мой отец в полосатой пижаме, с острыми лопатками, как у общипанной птицы крылья, наклонившись над столом, дробил молотком орехи и бросал вылущенные ядра в прозрачную стеклянную тарелку. Он встал, снял очки, вытер их о пижаму, снова надел и как-то застенчиво сказал:

— Сегодня твой день рождения… Я вспомнил, что ты любишь орехи…

— Так ты и в самом деле вспомнил? — спросил я удивленно и взволнованно.

— Попытаюсь испечь ореховый хлеб. Может, удастся… — улыбнулся отец и развел руками. — Только орехов вот маловато, слишком поздно спохватился.

Потом встала с постели мать и заглянула в дверь. Босая, в длинной ночной рубашке с земляничным узором, она улыбчивым взглядом показывала на отца. Потом закрыла дверь, но скоро вышла на кухню и преподнесла мне подарок — белые брюки, какие носят только жокеи, судьи на ринге и некоторые счастливые люди.

— Не успела только обметать…

Я надел свои новые брюки, и они оказались мне широки — я здорово похудел за это время. Мой отец отложил в сторону молоток, окинул меня взглядом от пояса до ступней ног.

— Красивые брюки, только, пожалуй, не очень практичные.

— Может, и в самом деле в таких брюках в нашем городке я буду выглядеть как белая ворона и меня скоро забросают грязью, ибо я не судья на ринге, не жокей, не… не…

Мы сели за стол и начали праздновать мой день рождения, и моя мать пространно рассказывала о том, как она меня рожала и что я мог родиться мертвым, как отравленный газом ребеночек Ирены Мешкуте. А отец рассказывал, как он пять раз бегал из больницы домой и обратно с одеялом и пеленками и что солдат с винтовкой принял его за связного «лесных братьев».

— Спасибо вам, отец, — сказал я, — и вам, Элите, что не забыли меня.

— О чем это ты говоришь, — взволнованно произнес отец и даже покраснел. — Я не такой уж отпетый склеротик, чтобы забыть про тебя.

А Элите только улыбалась, она не могла смеяться, так как у нее еще болел послеоперационный шов.

Было уже двенадцать, когда я обнял отца и мать за плечи и сказал:

— Пусть у меня рука отсохнет, если я забуду тебя, отец, и тебя, Элите.

И они ушли к себе спать, все оборачиваясь, ибо не могли наглядеться на своего сына.

Я убрал кухню, вымыл посуду, собрал скорлупу и взял горсточку вылущенных отцом орехов — они были прошлогодние, высохшие, сморщенные и горькие — это не те орехи, это не тот ореховый хлеб, которого, быть может, никогда и не было и не будет.

Я гашу на кухне свет и, медленно жуя орехи, говорю:

— Не возвращайся ко мне, Люка, жизнь моя, никогда больше не возвращайся…

Школу я еще кончил с золотой медалью. Но на том все и остановилось, больше ничего примечательного в моей жизни не произошло, ибо вдруг мне надоело быть энтузиастом. Все лето я размышлял, стоит ли, например, стать хирургом, хотя бы потому, что когда-то мне вырезали аппендикс, или, скажем, актером, потому что когда-то я на сцене, даже с простреленной головой, не позабыл своего текста… А может быть, мне следовало бы стать самым обыкновенным лесником, поселиться где-нибудь в лесной глуши, в полном одиночестве, с собаками, ружьем и воспоминаниями о прожитой жизни. Однако всюду — и тут и там — вступительные экзамены прошли без меня.

А Алюкас Шовинис тем временем писал, как важно в семейной жизни, особенно для женщины, иметь свой угол и всякие другие мелочи, о которых смешно даже говорить. Он писал еще, что по вечерам они с Иреной частенько вспоминают меня, гадают, что я делаю, чем живу, чем занимаюсь да как теперь выгляжу и тому подобное, и верь не верь, но им от этого жить становится радостней. Даже неловко как-то читать такое, но почти в каждом письме Алюкас Шовинис повторяет то же самое, пока я, окончательно смутившись, не перестал ему даже отвечать. Надо было и мне наконец начать жить по-настоящему, так как и в нашей семье происходили события достаточно примечательные. Мои родители за этот год, без Люки, видать, снова, как в молодости, сблизились, да так, что и жить друг без друга не могли. Повели они меня как-то вечером погулять по местечку, с обеих сторон под ручку взяли, и тут Элите с отцом, запинаясь и краснея, просят, чтобы я их правильно понял, поскольку, мол, это дело семейное, общее и, кроме того, я теперь уже взрослый… Словом, Элите с папашей ожидают прибавления семейства — какого-нибудь братика или сестренку для меня. Я понял их правильно, хотя поначалу мне почему-то стало досадно и как-то не по себе, но я все же сказал, что они, слава богу, люди еще молодые, в самом соку, что я страшно люблю маленьких детей и всегда мечтал иметь братишку или сестренку. Мои родители были тронуты и даже хотели расцеловать меня, но я уже давно отвык от таких нежностей и постарался улизнуть в свою комнату.

Весь сентябрь отец кормил меня безропотно, не говоря ни слова, хотя я все еще продолжал бить баклуши. Все дороги, как говорится, были для меня открыты, но я никак не мог еще раскачаться и сделать выбор. Попросту не знал, с чего начать. А к октябрю я окончательно раскис и сказал отцу, чтобы он делал со мной все, что ему угодно. Он нашел для меня вполне сносную работу у себя в Доме культуры, ибо ему самому было бы в тягость видеть сына, унаследовавшего от него недюжинные способности, таскающим, скажем, в молочной бидоны или скупающим всякое тряпье, кости и прочий утиль. В октябре я принес домой свою первую получку и мог уже не чувствовать себя паразитом и тунеядцем. В октябре же, как это ни странно, вдруг выпал первый снег — сначала он падал медленно, как бы нехотя, а потом все смелей и смелей, — и тогда по первопутку почтальон принес мне письмо, коротенькое, всего в несколько слов и без обратного адреса. Я прочитал письмо еще и еще раз, осмотрел его со всех сторон, проверил на свет и даже понюхал. Мне почудился приторно-сладкий запах вина, которое, видимо, было пролито на письмо. На кухню вошла Элите с накинутым на плечи шерстяным платком, я перестал нюхать письмо и с кривой усмешкой протянул его матери. Мать долго читала письмо, хотя там всего-то и было написано: «Не сердись, Андрюс, прости, если можешь, но я все равно, все равно люблю тебя одного…» Элите часто заморгала глазами, точно так же, как я, понюхала бумагу и спросила: