Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

Агнес редко — если вообще такое бывало — что-то умиляло, трогало до глубины души. Она росла с острой жаждой ласки: любящего прикосновения к ее рукам, волосам, спине, чьей-то мягкой нежности. Человеческого отпечатка доброты, доброжелательного чувства. Мачеха и близко к ней не подходила. Младшие братья и сестры хватались и цеплялись за нее, но ей не хватало иных порывов.

Ее очаровывали руки людей, тянуло прикоснуться к ним, ощутить их в своих руках. Ее непреодолимо привлекала мышца между указательным и большим пальцами. Она могла быть закрытой и открытой, как клюв птицы, именно там сосредотачивалась вся сила захвата, вся сила восприятия. Оттуда можно почерпнуть ощущение способностей человека, его размаха, его сущности. В этом месте сосредотачивалось все, что люди хранили, оберегали, все их тайные помыслы и устремления. Она осознала, что способна выяснить о человеке все, что нужно знать, просто сжав его руку в этом месте.

Лет в семь-восемь, не больше, один из гостей позволил Агнес подержать его руку так, как ей хотелось, и в итоге Агнес сказала: «Вы встретите свою смерть в этом месяце», — и разве не сбылись ее слова, разве не слег этот гость на следующей неделе с болотной лихорадкой? Она точно предсказала пастуху, что он упадет и повредит ногу, что ее отец попадет в грозу, что ребенок заболеет во второй день рождения, что человек, пожелавший купить у ее отца бараньи шкуры, обманщик, что торговец у задней двери имеет серьезные виды на их кухонную служанку.

Джоан и отец не на шутку встревожились. Такая способность не пристала доброй христианке. Они умоляли ее прекратить трогать руки людей, чтобы скрыть свой странный дар. «Ничего хорошего из этого не получится, — сказал отец, склонившись к Агнес, сидевшей возле очага, — совсем ничего хорошего». Когда она захотела взять его за руку, он отдернул ее.

Она росла, чувствуя себя виноватой, никому не нужной, слишком скрытной, слишком высокой, слишком непослушной, слишком упрямой, слишком молчаливой, в общем — слишком странной. Росла с осознанием того, что ее просто терпят как досадно никчемную, ни на что толком не годную девочку, что она не заслуживает любви, что ей нужно существенно измениться, сломить свой упрямый нрав, если она собирается выйти замуж. Агнес росла также с воспоминаниями о том, что означало быть по-настоящему любимой, когда любят просто за то, какая ты есть, а не за то, какой тебе следовало бы быть.

Она надеялась, что достаточно живо хранить это воспоминание, и тогда она сможет узнать любовь, если вновь встретит ее. А уж если встретит, то не станет раздумывать и сомневаться. Она ухватится за нее обеими руками, как за спасительный плот, ради выживания. Она не станет слушать ничьих возражений, протестующих увещеваний и досужих рассуждений. Это будет ее шанс, ее путь на свободу через узкое отверстие в сердце камня, и ничто не заставит ее уклониться с этого пути.

Пыхтя и отдуваясь после пробежки по городу, Хамнет устало поднимался по лестнице. Казалось, пробежка истощила все его силы, он с трудом переставлял ноги со ступеньки на ступеньку. Да еще и помогал себе подниматься, хватаясь за перила.

Конечно, он не сомневался, что, забравшись на второй этаж, уже увидит там свою мать. Изогнувшись дугой, она склонится над постелью, где лежит Джудит. Она заправит постель свежими простынями, чтобы Джудит стало удобнее лежать. Ее побледневшее лицо будет понимающим, настороженным и уверенным. Агнес даст ей целебную настойку; Джудит поморщится от ее горечи, однако честно все проглотит. Снадобья его матери могут исцелить любую болезнь — это всем известно. Люди приходят со всего города, приезжают со всего Уорикшира и даже из других графств, чтобы поговорить с его матерью через окно их узкого флигеля, описать их симптомы, рассказать ей, что у них болит и что они вытерпели. Некоторых из них она приглашала зайти в дом. В основном приглашала женщин, усаживала их возле камина на удобное кресло, держала их за руки, потом растирала в ступке какие-то корешки, травки и цветочки. А уходили они с успокоенными, посветлевшими лицами, унося с собой тряпичный сверток или маленькую бутылочку, закупоренную бумажной пробкой, пропитанной пчелиным воском.

Его мать, разумеется, уже дома. Она быстро вылечит Джудит. Она умела прогонять любую болезнь, исцелять самые тяжкие недуги. Она сразу поймет, как помочь дочке.

Хамнет вошел в верхнюю комнату. Но увидел там лишь свою сестру, по-прежнему в одиночестве лежавшую на кровати.

Подходя к ней, он заметил, что пока он бегал за доктором, девочка стала еще более вялой и бледной. Кожа вокруг глаз приобрела синевато-серый оттенок, похожий на синяки. Ее дыхание было теперь поверхностным и частым, и глаза под закрытыми веками двигались из стороны в сторону, словно она рассматривала что-то неведомое ему.

Ноги Хамнета подогнулись, и он опустился на край кровати. Он слышал, как часто и надсадно дышала Джудит. Звуки ее дыхания немного успокоили его. Он осторожно притронулся пальцем к ее мизинцу. Слезинка выкатилась из его глаза, упала на простыню и скатилась с нее.

Упала вторая слеза. Хамнет почувствовал собственную никчемность. Он понял всю бесполезность своих попыток. Ему нужно было позвать кого-то из родителей, бабушку или дедушку, кого-то из взрослых, или позвать врача. А не удалось найти никого из них. Мальчик зажмурил глаза, пытаясь удержать слезы, и уткнулся головой в колени.

Примерно через полчаса в заднюю дверь дома вошла Сюзанна, она оставила корзину на стуле и устало села к столу. С несчастным видом обвела взглядом комнату. Огонь потух; все куда-то разошлись. Мать обещала, что скоро вернется, но пока не вернулась. Мать сама никогда толком не знала, когда сможет вернуться.

Сняв чепец, Сюзанна бросила его рядом на лавку. Он соскользнул и упал на пол. Сюзанна подумала, что надо бы наклониться и достать его, но поленилась. Вместо этого она нашарила чепец носком туфли и отбросила подальше. Она вздохнула. Ей уже почти четырнадцать лет. Все вокруг — вид горшков, скопившихся на столе, пучки трав и цветов, привязанные к балкам, соломенная кукла сестры на подушке, кувшин, стоявший на камине, — все вызывало в ней глубокое и непостижимое раздражение.

Она встала. Приоткрыла окно, впустив в комнату немного воздуха, однако с улицы пахнуло лошадьми, нечистотами и еще чем-то прогорклым и гниющим. В сердцах девочка захлопнула оконную раму. На мгновение ей показалось, что сверху доносится какой-то шум. Неужели все-таки кто-то уже дома? Она постояла немного, прислушиваясь. Но, увы, больше не услышала ни звука.

Она опустилась в удобное кресло, то самое, куда ее мать усаживала посетителей, которые крадучись проходили в дом, обычно поздно вечером, чтобы шепотом поведать ей о своих бедах: кровотечениях или их тревожном отсутствии, о сновидениях и знамениях, болезнях и трудностях, о любовных треволнениях и докучливых симпатиях, лунных циклах, предсказаниях и приметах, о перебежавшем дорогу зайце, о залетевшей к ним в дом птице, о потере чувствительности в конечностях, о слишком острой чувствительности в других частях тела, о сыпи, кашле, болячках, о каких-то блуждающих приступах боли, появлявшихся то в ушах, то в ногах, то в груди, то в сердце. Мать выслушивала все, склонив голову, кивала и сочувственно цокала языком. Потом она брала их за руку, и тогда взгляд ее полузакрытых глаз устремлялся вверх, к потолку, и рассеянно блуждал по комнате.