Элизабет Уэтмор - Валентайн

Los grillos, назвала их Альма несколько недель назад, а Глори выкатила глаза. Господи, неужели трудно выговорить «сверчки»? Ay mija, no maldigas al Señor [12] Ах, милая, не божись (исп.). .

Говори по-английски, сказала Глори. Веди себя как здешняя хоть раз в жизни.

Глори наблюдает за тем, как дядя приносит остальные вещи с тротуара и подходит к её диван-кровати. Он кладет третий вещмешок и небольшой ящик с двумя книгами, пакетом чипсов, коробкой хлопьев и двумя упаковками светлого пива. Здесь приятнее, чем у меня, говорит он, парковка крытая. Мою «Эль камино» не побьет градом. А, Глория?

Глори закрывает ладонями уши и пятится к материнской спальне. Когда она ему напоминает про имя, он смотрит на неё с недоумением. Зовите меня как угодно, просила она мать и дядю, даже прокурора один раз на допросе – только не так. Слушай, говорит Виктор, но почему? Ведь это твое имя. Ей хочется закричать: потому что каждый раз, когда слышу это имя, я слышу его голос.

Пять минут четвертого, и жилой комплекс поет и вздыхает голосами детишек, возвращающихся из детских садов и летних библейских школ. Матери и старшие сестры кричат им, чтобы скорее шли помогать по хозяйству. Вентиляторы в открытых окнах гонят горячий воздух во двор. Ранчера [13]плывет над парковкой, и Глори опять борется с желанием уйти в спальню матери, лечь на кровать и спрятать голову от мира под всеми подушками. Там, на нефтяном участке, он громко завел музыку, переключаясь с одной станции кантри-энд-вестерн на другую, и раз – на её любимую радиостанцию колледжа, передававшую панк. А почему не заводить музыку громко? Кто тут услышит? Никто не придет тебя выручать, сказал он и был прав.

В дверь стучит управляющий, мистер Наварро. Глори еще в материнской спальне. Они не могут здесь оставаться, говорит мистер Наварро Виктору. Он слышал про облаву на заводе и не хочет, чтобы в комплексе жили нелегальные иммигранты. Виктор говорит, что его племянница Глори родилась здесь, в Одессе, в медицинском центре.

А ты? – говорит старик.

Виктор отвечает по-испански, Глори его не понимает. Здесь, в Техасе, втолковывала ей мать, испанский – это язык уборщиц и прислуги, а не её дочери, и дети, говорящие по-испански в школе, кончают за решеткой, а то и похуже. Тем не менее Глори понимает суть, если не содержание речи Виктора. Он, как и племянница, тоже американец, говорит он управляющему. Он заработал гражданство, отслужив два срока во Вьетнаме, cabron [14].

Минут через пять дядя стучится в спальню и говорит, что намерен найти им другое жилье, получше. Так что собирайся, Глори.

Собрать пожитки им недолго. Четыре года назад Глори и Альма вошли в меблированную квартиру с тремя чемоданами и ящиком кухонной утвари. Сейчас Глори складывает свою одежду в один чемодан, вещи Альмы – в другой. В третий – покрывало матери, белье с постели, подушки и свой нож. Есть еще деревянный ящичек из-под сигар, пахнущий кедровой сосной, в нем семейные фотографии с родины, из Оахаки. Где песок на берегу, белый, как соль, говорит Тио, а рыба луциан нежная, как масло. Ящичек Глори кладет в чемодан матери, между джинсами и её любимой блузкой.

На кухне она открывает шкафчик рядом с плитой. В ящик из-под молока отправляется кастрюля Альмы, столовые ложки и кофейные чашки, щербатые тарелки, найденные ими в церковной лавке, и большая деревянная ложка, которую Альма привезла с собой из Мексики восемнадцать лет назад. Ею мешали бобы и жаркое, когда Альма делила однокомнатную квартиру с шестью другими женщинами, посылавшими деньги домой. Когда Глори была маленькой, эта ложка прохаживалась по её заду, а когда ей было десять лет, Альма швырнула ее через всю кухню и велела Глори больше никогда не спрашивать об отце, которого она не знала. Ну, а где он? спросила Глори. Pues quе́n sabe? [15]Может, в Калифорнии, а может, умер. Ya mí quе́ me importa? [16] А мне какая разница? ( исп .)

А через несколько лет, когда Глори стала выше и сильнее матери, и мать заподозрила, что она прогуливает школу, Альма показала ложкой на голову Глори и попросила Виктора перевести, что она просит дочь взяться за ум, данный ей Богом, и заняться в жизни чем-то еще, кроме кражи пива в винном магазине Пинки и болтания возле бизоньей лужи. Из-за этой старой деревянной ложки Глори и садится в слезах за кухонный столик и, поджав по-турецки ноги, трет яркие красные шрамы на ступнях, думая, сколько времени уйдет у Альмы, чтобы скопить денег, набраться храбрости и дождаться подходящего случая, чтобы пересечь реку.

Мотель «Джеронимо» построен дугой, в нем тридцать шесть комнат, и стоит он на пересечении улиц Перл и Петролеум, меньше чем в миле от нефтеперегонного завода. В жаркую ночь, когда жильцы выбивают пробки, включив кондиционер одновременно с плиткой и телевизором, они выходят из комнат и, облокотясь на железные перила, смотрят на оранжево-синие факелы над трубами. Тут ненамного прохладнее, но бывает ветерок в их сторону.

Виктор ставит свой длинный белый «Эль камино» (он называет его «El Tiburо́n» – Акула) недалеко от бассейна. Вот, можешь плавать здесь целый день, говорит он племяннице, которая прижалась щекой к теплому стеклу пассажирской двери. Одиннадцатый час, и стоянка уже забита дизельными грузовиками, пикапами, седанами, универсалами. По ту сторону бассейна два стояночных места занял дом на колесах, желтый огонек над дверью зыбко отражается в воде. В бассейне плывет женщина, от её головы и рук расходятся мелкие волны. На середине она переворачивается на спину и продолжает плыть по инерции; верхняя часть тела высовывается над водой, желтые волосы извиваются около лица, как угри. На ней обрезанные джинсы и футболка, толстые руки и ноги белеют в темноте, как акульи зубы.

Виктор помог внести вещи на второй этаж и отдает Глори ключ с пластиковым брелком в форме Техаса. Самое лучшее здесь то, что мотель дешев и у Глори своя комната. В мотеле «Дикси» на шоссе Эндрюс комнаты вдвое дороже. Он взял ей номер 15. Это не просто так, говорит он, – осенью тебе стукнет пятнадцать. Этот год пройдет, милая, и скоро тебе станет легче. Это не твоя жизнь.

Номер 15 пропах сигаретами и жареным, но на ковре свежие следы от пылесоса, и в ванной лимонный запах чистящего средства. На длинном низком коричневом комоде стоит телевизор, на двуспальной кровати полиэстеровое покрывало морковного цвета. Виктор пошел искать автомат с кока-колой, а Глори тем временем перестилает кровать. Стелет белье Альмы с цветочной отдушкой и покрывало, купленное матерью прошлой осенью, на заработок от нескольких сверхурочных смен. Оно украшено техасскими люпинами, любимым цветами Альмы, хотя она никогда их не видела живьем. Прошлой осенью Виктор пообещал Альме и Глори свозить их в апреле в район холмов, чтобы Альма сфотографировала дочь на поле лиловых цветов, вставила снимок в рамку и повесила на стену, как делают все родители в великом штате Техас. Спасибо, сказала Глори дяде, но я лучше посижу дома, почитаю «Алую букву». Видишь, какая она неблагодарная, сказала Альма, и они смотрели друг на дружку, пока Глори не отвела взгляд. А сейчас июнь, думает Глори. Мы опоздали.