Элизабет Уэтмор - Валентайн

Парень рассказывает свою сказочку, все еще улыбаясь, светлые волосы горят на солнце. Он стоит в пяти шагах от меня. Если есть патрон, я не промахнусь.

Утром проснулся, она уже куда-то слиняла. Боюсь, бродит по нефтяному участку, а сами понимаете – девушке там гулять ни к чему.

Я не говорю ни слова. Только слушаю. Слушаю и ничего не слышу, кроме его голоса.

Боюсь, не попала бы там в какую неприятность, говорит он, на гремучую змею наступит или плохого человека встретит. Вы мою Глорию не видели? Поднимает правую руку и показывает ладонью на уровне груди. Мексиканочку? Вот такого росточка?

У меня сжимается горло, но через силу сглатываю и смотрю ему прямо в глаза. Нет, не видела её. Может, кто-то подбросил её до города.

Можно зайти к вам, позвонить?

Я медленно качаю головой. Нет.

Он делает удивленный вид. А почему нет?

Потому что я тебя не знаю. Стараюсь сказать это так, чтобы звучало как правда. Потому что теперь знаю его – знаю, кто он и что он сделал.

Слушайте, миссис Уайтхед…

Откуда ты знаешь мою фамилию? Я уже почти кричу, придерживаю рукой ножку ребенка – он толкает меня под ребра.

Молодой человек удивляется. Да она же у вас на почтовом ящике. Слушайте, он говорит, я очень жалею, что так у нас получилось, и, правда, беспокоюсь за неё. Она немножко ненормальная – знаете, какие бывают мексиканские девушки. Он смотрит на меня пристально, голубые глаза чуть темнее неба. Если видели её, вы должны мне сказать.

Умолк и несколько секунд смотрит мимо меня на дом; по лицу расползается улыбка. Представляю себе, что из окна на него смотрит дочь. Потом представляю, что и та девочка смотрит сквозь стекло, синяки у неё под глазами, разбитые губы – и не знаю, то ли на него смотреть, то ли повернуть голову и увидеть то, что он видит, понять, что он понял. И я стою, одна, с, может быть, заряженным ружьем, и прислушиваюсь.

Я хочу, чтобы ты отошел, говорю ему после тысячи лет молчания. Отойди, стань у заднего борта твоей машины.

Он не двигается с места. А я сказал вам, что хочу пить.

Нет.

Он смотрит на небо, сцепил руки на затылке. Просвистел отрывок песни – знакомая, но названия не вспомню. И заговорил, уже не парень, а мужчина.

Я хочу, чтобы вы мне её отдали. Ясно?

Не понимаю, о чем ты. Не вернуться ли тебе в город.

Идите в дом, миссис Уайтхед, и приведите мне девушку. И не разбудите мужа, который спит наверху и которого там нет. Так?

Это не вопрос, и вдруг возникает передо мной лицо Роберта, как призрак. Ты всё это делала ради чужой, Мэри Роуз? Рисковала жизнью дочери, жизнью нашего младенца и своей из-за чужого человека. Что у тебя с мозгами?

И он был бы прав. Кто мне вообще эта девушка? Может, сама, добровольно села к нему в кабину. И я могла бы так сделать десять лет назад, тем более парень красивый.

Леди, я вас не знаю, он говорит. И вы меня не знаете. Глорию не знаете. А теперь будь хорошей девочкой, положи ружье, пойди в дом и приведи её сюда.

Сама не почувствовала, как заплакала, а чувствую, слезы текут по щекам. Стою с винтовкой, бесполезным, гладко вытесанным куском дерева – и почему мне не сделать, как он просит? Кто она мне? Она мне не дочь. Эйми и ребенок, который толкается во мне ногами и бьет кулаками, – они мне кто-то. Они мои. Эта девушка, Глория, она не моя.

Он опять заговорил и уже не задает вопросов, не беседует. Сука, говорит он, слушай меня…

Я хочу услышать что-нибудь, кроме его голоса – телефонный звонок в доме, грузовик на дороге, даже ветру обрадовалась бы, но всё на этой плоской, безлюдной земле стихло. Только его голос слышен, и он орет. Слышишь ты, сука, дура? Слышишь, что тебе говорят?

Я тихо качаю головой. Нет, я тебя не слышу. Поднимаю винтовку, прижимаю приклад к плечу – привычное, правильное ощущение, – но сейчас кажется, что ствол налит свинцом. Я бессильна, как старуха. Может быть, есть патрон, не знаю, но целю в смазливое золотистое лицо… потому что он тоже не знает.

Во мне не осталось ни одного слова, поэтому сдвигаю большим пальцем предохранитель, смотрю на него через прицел, слезы застилают глаза, и мне горько от того, что скажу ему, если потребует хотя бы еще раз. Ну давай, парень. Я сама тебя завалю или умру, если не удастся, но к дочери не подпущу. А Глория? Её забирай.

Сирены мы услышали одновременно. Он отворачивается, и я отрываю взгляд от мушки. Стоим и смотрим, как мчится к нам автомобиль шерифа. За ним санитарная машина вздымает столько пыли, что задохнется целое стадо коров. Миновали почтовый ящик, шофер вильнул, машина бортом задела колючую проволоку – скрежет, с криками взметнулась стая журавлей. Взлетают – крики, тонкие ноги в воздухе, хлопанье крыльев, гвалт.

Парень на несколько секунд замер, как испуганный кролик. Потом плечи у него повисают, и он трет пальцами веки. А, черт, говорит он. Папаша убьет меня.

Пройдет много лет, прежде чем я сочту дочь достаточно взрослой, чтобы ей об этом рассказать, – и расскажу последнее, что я запомнила перед тем, как прислонилась к косяку и сползла на пол, потеряв сознание. Две девчонки прижались носами к кухонному окну, разинув рты, широко раскрыв глаза – только одна из них моя.

Это кровожадная мелкая сволочь, тощий желтый приблуда с зелеными глазами и яйцами размером с серебряный доллар. Кто-то подбросил его на голом участке за домом Шепардов в конце декабря – рождественский подарок, сразу себя показал, паршивое приобретение, сказала Поттеру Корина, – и с тех пор ни одному животному не было спокойного житья. Певчие птицы гибли десятками. Вьюрки, семья корольков, гнездившаяся под навесом, множество воробьев и летучих мышей без счета и даже большой пересмешник. За четыре месяца приблуда вырос вдвое. Его шерсть светится, как хризантема.

Корина стоит на коленях перед унитазом и слышит панический крик очередного зверька на заднем дворе. Птицы кричат и бьют крыльями по земле, ужи и бурые полозы умирают молча, их легкие тела почти не оставляют следа на убитой земле её голых клумб. А это сейчас голос мыши, или белки, или даже молодой луговой собачки. Божьи твари, называл их Поттер. И у неё перехватывает горло.

Собрав в кулак жидкие каштановые волосы, она выблевывает остатки из желудка и сидит, прижавшись щекой к холодной стене уборной. Животное снова взвизгнуло, и в наступившей тишине она пытается вспомнить подробности прошлого вечера. Пять стаканчиков выпила или шесть? Что говорила и кому?

Постукивает потолочный вентилятор. Вязкий запах соленого арахиса и виски уплывает к окну, глаза у Корины слезятся от потуг. Всё это – и лысое пятно у неё на макушке растет с каждым днем. Эта деталь никак не связана с тем, что она напилась вчера вечером, но все же… – дополнение к общему списку. Так же, как клочок туалетной бумаги, повисший на подбородке. Она стряхивает его в унитаз, опускает крышку, прислоняется лбом к фаянсу и слушает, как заполняется бачок.