Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Егор крепко захмелел от выпитого, работал, поглядывая на других. В голове пьяно мешались те первые, утренние чувства, когда все это казалось нечестным и гадким и ему ни за что не хотелось бить оленей, и новые чувства – его восхищало изобилие и сила жизни. Вокруг были горы мяса, добытые тяжелым и жестоким трудом. Это мясо съедят люди. Он гордился, что переборол в себе слюнтяя и делал дело. Иногда оставшийся в памяти испуганный взгляд больших черных глаз колол сердце, но юный боцман только хмурился пьяно и начинал активнее работать ножом. Время от времени просил бригадира плеснуть ему спиртяжки, как ласково называл спирт Колян.

За мысом, в каких-нибудь трехстах метрах, не видя охотников, другие олени переплывали реку. Их было нескончаемо много. Егор сходил на них посмотреть, и это тоже его радовало.

– Отвези-ка, боцман, бошки! – кивнул бригадир на переполненную лодку.

Егор воткнул нож в лавку и, пошатываясь, направился к воде. Ему нравилось, что он часть этой компании, такой же уверенный и сильный, как бригадир, как Колян и Кеша, в несколько рывков снимающие шкуру с теплой еще туши. Он сел, отпихнул из-под ног голову олененка с кучерявым лбом и погреб к середине реки.

– Олень – дрянь! Тресь в лоб, он и готов! – Грач нализался и сидел у костра, временами выдавая умозаключения.

– Человек против оленя намного слабже! – наливал себе в кружку. – От одной мысли, что его сейчас подколят, с копыт валится! Другой и обосрется еще!

– Человек знает про смерть, а олень нет! Тут все и есть! – философски поддержал бригадир.

– Никто про нее не знает… – не согласился Грач.

– Если бы вместо оленей там люди плавали, а мы с дубинами вокруг… – бригадир смотрел серьезно, – половина сами перетопли бы! Люди про смерть всегда помнят!

До ночи они сделали еще один «замес» и обработку закончили уже ночью. Почти девяносто штук получилось. Доплелись до балка и попадали на нары.

Утром опохмелившаяся бригада, закурив цыгарки, снова ушла на работу, Грач с Егором помогли бригадиру загрузить на катер подмерзшие туши и отправились в Дорофеевский.

Лейтенант Габуния был в отъезде, и Белов в поселок не поплыл, весь день просидел в каюте, оформляя бумаги. Написал приказ на новую повариху, наряды на работы закрыл. Почти вся команда была на берегу, только к вечеру начали собираться. Кочегары вернулись вместе с Фролычем и Климовым, перепачканные, но возбужденные и довольные.

– Камень на могилу нашли на берегу, – рассказывал, раздеваясь, старпом, – притащили его трактором, а дальше – как? Кладбище! Трактору не повернуться, давай вагами его, на катках… часа два мудохались, полпоселка собралось! Но поставили хорошо… Хороший памятник вышел… Гюнтер обещал таблички с именами навеки вмуровать, чтоб ни одна сволочь не выдрала.

Старпом, с полотенцем на бедрах, заглянул к Белову, одна ладонь содрана до крови. Морщась, лизнул:

– Я, Саня, этот камень ворочал и так хорошо думал про наших кочегаров – таблички заказали в мастерских, добрались в эту даль… Мы, русские, не стали бы ничего, рукой бы махнули – случилось и случилось, чего теперь? Так ведь? Ты у матери на кладбище когда был?

– Года два…

– Вот и я такой же. Дед – три года как помер… А он меня с пеленок растил, люблю я его.

С последней шлюпкой с берега явилась Николь. Задумчивая, невеселая… Поплакала, видел Сан Саныч по глазам. Стала кормить команду. Белов поел и ушел с Померанцевым в радиорубку.

Снег прекратился, холодало, в небе заиграло первое в этом году северное сияние – зелено было на горизонте, переливалось едва заметно, повыше, почти над головами висели длинные живые сосульки зеленых же сполохов. Николь курила на палубе в длинной беловской шинели и его же ушанке. На сияние не смотрела, глядела в черную ночную воду Енисея, медленно движущуюся мимо. Или слушала ее, зимнюю уже, мерзлую, ничего не видно было в темноте.

Когда Сан Саныч вернулся в каюту, она что-то читала, сидя на кровати, запахнула кофтой.

– Что ты? – удивился.

– Это так… Что, как погода?

– Морозы сильные идут… – Белов сел рядом, обнял, улыбаясь. – Секреты от меня?

– Это не мое, – Николь нехотя показала записную книжицу в кожаном переплете. – Моя подруга писала… Она здесь похоронена.

Николь сидела прямо и прямо же глядела на Сан Саныча, словно он тоже был виноват в смерти ее подруги.

– Ее звали Мария… Этот дневник она писала мне, он очень короткий, – Николь видела, что Сан Саныч не понимает. Положила обе ладошки на колени. – Мы жили с ней здесь с сорок третьего по сорок пятый. Когда пришла победа, все ждали, что нас освободят… В сорок шестом она убежала. Просто села на баржу и поплыла в Дудинку, там устроилась посудомойщицей на пароход до Красноярска. У нее не было ни денег, ни документов, но она была очень милая, люди ей помогали, и она добралась до Риги. Дома она пробыла два месяца, ее арестовали и отправили обратно. Не как ссыльную, но по этапу, как заключенную. Из-за навигации везли очень долго, только в июле сорок седьмого она снова была здесь. Такая невероятная история.

– Почему невероятная?

– Ну как же? Без документов, без денег… Да и посадить должны были за побег, а ее просто обратно привезли.

Она замолчала, слезы набухли в глазах, но лицо было спокойно. Внимательно смотрела на Сан Саныча. Вдруг решительно положила дневничок перед Беловым:

– Это был самый близкий мне человек… Дай папиросу.

– Ты мне обещала…

– Дай, пожалуйста!

Николь надела телогрейку и вышла. Сан Саныч посмотрел на часы – его вахта начиналась в четыре утра – открыл дневничок с ровным девчачьим почерком:

«10 января 1947 года.

Сегодня смогла написать. Хотела сесть за письмо еще вчера, но не могла – сердце не выдерживало. Я первый раз в тюрьме, мне страшно и все время хочется рыдать над моей ужасной судьбой, что я и делаю потихоньку. Мысленно вижу тебя, моя Николь, – словно ты стоишь перед воротами тюрьмы, куда меня завели, и ждешь… Скорее всего, мы никогда не увидимся – мне не сказали, куда загонят меня теперь…

25 января.

Вскарабкалась к окну, посмотреть, что творится на воле. Мимо проезжал трактор, точь-в-точь как наш дорофеевский, за которым мы ездили на волокуше. Мы часто смеялись и пели. Я отошла от окна, легла на нары и заплакала. Почему я в тюрьме? Что я сделала плохого?! Мысли о свободе вгоняют меня в апатию, я становлюсь тупой. И трусливой, только и жду что новых унижений. Они здесь на каждом шагу.

27 января.

Сегодня – на этап! Целый день сидим и ждем. Как овцы в загоне. Никто не знает, куда нас везут. Тупо сидим с узлами и глядим на дверь. В отличие от овец, девочкам интересно, куда их повезут. Это очень глупо, потому что нет никакой разницы, лучше бы они нас просто убили!