Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– Все правильно, у нас нет инфекционного отделения! Вам сделали одолжение, что взяли сюда рожать. Вы должны были в Минусинск ехать.

Мальчик, болезненно кряхтевший до этого, тихо заплакал. Лицо тоже все было в сыпи. Николь, растерянно улыбаясь врачу, стала чуть распускать пеленку.

– У него температура! Посмотрите его, пожалуйста! Нужны же лекарства, у меня есть деньги!

– Не раздевайте его! Вы что?! Это краснянка, идите домой и помойте его слабым раствором марганцовки… – она встала из-за стола и, не касаясь ребенка, открыла Николь дверь.

– Пожалуйста, дайте лекарство! – взмолилась Николь.

– Еще раз вам говорю, вы заразите других детей! Это подсудное дело, мамаша! – главврач говорила по-прежнему негромко, но уже с досадой.

– Только посмотрите, и я уйду! Скажите, какое лекарство! – Николь положила плачущего ребенка на кушетку и стала распеленывать.

Взгляд врачихи потемнел:

– Вон отсюда! – зашипела. – И чтобы я тебя больше не видела! Вон! Иначе напишу…

Николь оставила ребенка, шагнула вплотную к врачихе и с силой закрыла дверь:

– Если он умрет, я тебя убью! Зарежу, как овцу! Я в тюрьме сидела! – Николь с ненавистью глядела ей прямо в глаза. – Зови педиатра, сука!

Врачиха отшатнулась, выставила перед собой руки и замотала головой:

– Вы меня неправильно поняли, я… Хорошо-хорошо… – оглядываясь на Николь, она трусливо выглянула в коридор. – Клава, позовите, пожалуйста Зинаиду Марковну.

Вскоре пришла пожилая толстозадая тетка с черными усиками и большой бородавкой на щеке. Вымыла руки, уверенно развернула малыша, осмотрела, поставила градусник и прикрыла пеленкой.

– Иди домой, мамочка, дам сейчас лекарство, а вечером зайду. Ты у кого живешь?

– Мы на Партизанской… дом восемь. У Матвеевны.

– Ну-ну. Знаю.

Николь снова отправилась домой. Катя, пока она рожала, оставалась с хозяйкой. Матвеевна не стала дожидаться врача, сходила за соседом – высоким сухим стариком. Николь заупрямилась, но у деда были такие мягкие и спокойные глаза, что она пустила его к мальчику.

Старика звали Ефим, он неторопливо осмотрел ребенка, тот сразу перестал плакать, пощупал температуру и вышел из избы. Вскоре вернулся с травками.

– Что у него, дедушка?

– По-ученому – пузырчатка… – дед залил траву кипятком.

– Это опасно?

– Для малышей все опасно, титькой кормишь?

Николь кивнула.

– Корми, это лучше всего. Молока много?

– Много. Доктор вечером придет, вот таблетки дала.

– Какой доктор? – старик даже не глянул на таблетки.

– Зинаида Марковна…

– А-а, Марковна… Михельсон ее фамилия. Хорошая женщина.

Зинаида Марковна пришла и просидела с трясущейся Николь до самой ночи. Рассказала, как лечить, расспросила о жизни. Матвеевна накормила их молодой, с голубиное яйцо, картошкой, изжаренной в масле. Мальчик, то ли от лекарств и травок, то ли от присутствия доктора, заснул. Ночью он снова проснулся и плакал, надрываясь. Лицо было красным, а губы посинели. Обезумевшая Николь, ежеминутно вглядываясь в личико, ходила с ним на руках. Пыталась кормить, но он не брал грудь, она качала и качала, и даже запела от испуга французскую колыбельную. Она не могла сказать, откуда ее знает, не пела ее Кате, она и теперь не помнила всех слов… Ребенок уже не плакал, но странно сипел, и Николь показалось, что он совсем задыхается. Она заплакала. Матвеевна молча встала за своей перегородкой, оделась:

– За Марковной сходить? Или за батюшкой? – спросила, спокойно повязывая платочек.

– За Марковной! – с испугом взмолилась Николь. – Побыстрее! Пожалуйста!

За окном уже светало. Николь в отчаянии прижимала к себе крохотного мальчика, ходила и ходила с ним по горнице, но вдруг остановилась и заглянула на половину хозяйки. В углу висело несколько больших темных от старости икон, украшенных бумажными цветами. Она встала на колени, ее лицо было полно необъяснимой решимости:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную! Господи, не допусти, нельзя этого… за что ему такое, посмотри не него, он совсем беспомощный. Ты дал его, ты все можешь, возьми меня… – она бормотала и бормотала, требовательно глядя в тьму иконы с едва различимым ликом. Слезы капали на мальчика, она стирала их сухими губами.

Когда пришла врачиха, Саша спал. Перед этим он сильно вспотел, она страшно испугалась, выбежала на улицу, но он начал успокаиваться, она поменяла пеленки, и он уснул. Матвеевна поставила чайник. Николь с врачихой курили на крыльце. Молчали, Николь всю колотило. Она с отчаянием и ненавистью смотрела куда-то сквозь землю и смахивала злые слезы.

Зинаида Марковна стала каждый день заходить к Саше. Она была ровесницей века, но выглядела намного старше – москвичка, дочь известного врача-педиатра, больше двадцати лет своей жизни провела в Сибири, в ссылке. Чудом миновала тюрьмы и лагеря. Замужем никогда не была, детей не было.

Она лечила Сашу и его мать, у которой был сильный нервный срыв, – Николь ни на шаг не отходила от ребенка, временами у нее вдруг по-старушечьи начинали дрожать руки и накатывала паника – она хватала Сашу и Катю на руки и, как безумная, пыталась с ними спрятаться… Потом долго приходила в себя.

Таблетки помогали плохо, и после очередного приступа Матвеевна позвала деда Ефима. Николь обессиленная лежала на топчане, старик сел рядом, взял ее руку. Николь молчала, он тоже, только гладил ее худую ладонь, увидел бородавки на пальцах, спросил давно ли, бородавки были давно, поднес к глазам. И зашептал что-то, почти касаясь губами ее ладоней, водил пальцем вокруг бородавок и шептал неразборчивое.

Через несколько дней бородавок не стало. Не стало и приступов. Ефим еще приходил, приносил травок к чаю, меду в сотах. С Зинаидой Марковной подолгу сидели вечерами, Николь рассказала ей всю свою жизнь.

Сан Саныч Белов – маленький вскоре поправился.

По поводу Сан Саныча большого врач Михельсон ничего посоветовать не могла.

Николь в третий раз уже отправила письма в Ермаково и Дорофеевский. Ответов на свои прежние послания ни от Али, ни от Марии она не получила. Это было очень странно – почта работала неплохо и до Ермаково письмо должно было дойти недели за полторы-две… Через день она пошла отмечаться в комендатуру и там, в кабинете хромого коменданта, он как раз, постукивая культей, вышел налить воды в графин, увидела ответ на свои сомнения. На стуле рядом со столом лежали все ее письма. Николь узнала их по красивым конвертам и маркам, которые Сан Саныч привез из Москвы. Письма были перемотаны бечевкой и явно приготовлены к отправке.

– Это мои конверты! – возмутилась Николь, когда комендант вернулся.

– Кого? – он прикрыл письма подвернувшимся «Личным делом» и строго повернулся к ссыльной. – Не твоя забота! Давай бумажки, отмечу!