Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Ася с Колей тоже ходили. В Ермаково народу было поменьше, но митинг проходил на небольшой площади у клуба, и стояли тесно. Партийное руководство, не скупясь, выделило средства. Вся трибуна была в кумаче, а весь нижний этаж клуба закрывали огромные траурные знамена. Большой портрет генералиссимуса в круглой раме смотрел на собравшихся из черно-красных шелковых лент. Опять нарубили в тайге живых елок, прикрывая грязные сугробы. Было солнечно и морозно, и все стояли, подняв воротники. Только выступавший снимал шапку.

У самой трибуны несколько бабешек в пуховых платках и плюшевых пальто, как по заказу, начинали вдруг завывать: «Ой, на кого же ты нас покинул?! Роди-и-мы-ый! Осироти-ил, осироти-ил! За что? За что жы-ы?! И куда же ты уше-ел-то?!» – обращались они к портрету, но казалось, что оплакивают выступавшего. Высокий мужик, стоявший на трибуне рядом с оратором, зло смотрел на них сверху.

«…нет больше Сталина, но живы его мысли и дела! – неслось из громкоговорителей. – Так будем же верными…»

Толпа по большей части была военной. Серые шинели, белые полушубки. На хмурых лицах те же растерянность и непонимание. Никто не знал, что всех ждет. Выступавшие называли стройку Сталинской Магистралью, Сталинской Дорогой в будущее, мечтой великого Сталина, давали себе клятвы завершить начатое Гением…

Ася слушала внимательно, среди выступавших были и знакомые. Все это выглядело странно, истерично и очень тревожно. Люди будто побаивались вездесущего покойника, словно заклинали его спать спокойно, а мы уж тут не подведем, будем стараться.

Она нахмурилась, достала платочек и вытерла нос. О чем думали стоящие рядом люди, понять было трудно, но их мысли не имели ничего общего с тем, что неслось с трибуны. И этому лицемерию, этому страху быть такими «искренними» тоже научил их Великий Учитель всех людей.

Они стали выбираться, вышли из оцепления – солдаты и немногочисленная ермаковская милиция не пускали к трибуне выпивших, и они собирались в других местах. Возле столовой, где уже не слышно было громкоговорителей, только гармошки не хватало. Пьяных, по случаю непредвиденного выходного, было больше, чем на Новый год. Курили, громко рассуждали о судьбах отечества, одни обнимались, другие даже боролись и нетрезво падали в сугроб. Над ними весело смеялись. Дедок, сидевший на корточках, ясно, чтобы все слышали, изрек: «Собаке – собачья смерть!» Он был такой пьяный, что вряд ли уже и помнил, кого имеет в виду. Его товарищи тоже разговаривали каждый сам с собой:

– Я свое отсидел, я перед ним чист, тогда пусть он мне скажет, где моя семейства? По какому такому закону я должон тута быть? Я украл телегу угля?! Украл! Семь лет за нее отработал! Почему должон?! – коренастый криворожий мужик задирал указательный палец над головой.

– С нами так и надо! Вот! – показывал товарищу сжатый кулак другой, без шапки и нараспашку. – Не дай бог нас отпустить! Всех сметем! В войну он нас отпустил, мы всех смели! А потом он нас снова – раз! И за яйца остудил! – мужик зло сжал кулаки и челюсти. Глаз его пьяно и злобно горел, он посмотрел на товарища, неторопливо отвел руку и залепил ему в ухо.

Они сцепились, не в первый уже раз, и на них не обращали внимания. Дедок повторил про собаку, которой собачья смерть, и вдруг запел: «Однажды морем я плыла на пароходе то-ом…»

Ася с Колей добрались до дома. Ужинали молча, опустошенные трауром. Ася всю неделю вставала по утрам с красными глазами. Иногда слезы текли и днем.

– Ты почему плакала? – Коля только теперь решился спросить.

– Не знаю… Накопилось… – лицо Аси было спокойно, почти безразлично. – Я не смогу объяснить. Когда меня заберут туда, я расскажу, почему я плакала… если спросят. – Она замолчала, изучая сына. – Это были плохие слезы, я понимала, что уже никогда не смогу ему отомстить – своими руками откопала бы его! Я не могла простить Господу, что Он отпустил этого зверя просто так. Я хотела мести за мою жизнь, за все мои потери.

Ася застыла, вилку сжимала в кулаке.

– Разве другие люди ни в чем не виноваты? – Коля осторожно взял мать за руку. – Он один не мог столько…

– Да-да, мы сами, мы все виноваты. Сталин явился потом. – Ася застыла, напряженно глядя сквозь стол. – Сегодня утром передавали «Реквием» Моцарта. Целиком. Сначала я подумала, какое кощунство – отпевать такого безбожника… но все равно слушала великую музыку.

Она разговаривала сама с собой или с кем-то, кто понимал ее. Не глядела на Колю и не пыталась ничего объяснить.

– И мне его стало жалко – он в тысячи раз несчастнее меня. Он самый несчастный человек, из всех, что жили на Земле. Человек, превратившийся в зверя… Я видела его, бешеного, заросшего шерстью и с клыками… Бешеного и бесконечно несчастного!

Внешне в Ермаково все было, как и неделю назад. Снега, морозы, длинный уже день, до лета каких-нибудь четыре месяца осталось. Повседневные заботы заслоняли смерть вождя… Понервничали, а кто и наплакался за эту неделю. Но время стало другим. Радио слушали внимательно и газеты ждали. В офицерских семьях вроде бы и рады были возвышению их министра – Берия уже пятого марта объединил МГБ и МВД и стал во главе нового ведомства, – но и опасались. Рассматривали пристально фотографии членов Политбюро. Вся страна ждала вождя. В том, что это будет один человек, не сомневался никто.

В лагерях только и разговоров было, что об амнистии. И это было понятно – амнистию давали к знаменательным событиям. Смерть Усатого была таким событием, что выше уже некуда! Если бы в один день померли все члены Политбюро и еще весь Совет министров, такого эффекта, такого всенародного праздника для всех лагерей не получилось бы. Поэтому ждали очень большой амнистии. Все, кому оставалось сидеть год, уже обещали остающимся гражданам всякие не шибко нужные на воле лагерные прижитки: ножички, шарф из новых портянок, вполне целые еще стеганые ватные варежки и намордник, тряпочки на заплатки или шерстяные носки обшить… Приценивались к гражданской одежде. Цены у лагерных портных законно полезли вверх. То же было и с теми, кому оставалось два года, и даже те, кто не дотянул «трёху», ходили взволнованные. Все они, а такого народишка было немало, перестали следить за зачетами, и выработка резко упала.

«Остающиеся» товарищи, кто в шутку, а кто и серьезно, не верили. «А кто работать тут будет? А в Воркуте на шахтах? В Норильске? А метро в Москве кто рыть станет?» – поддерживали их бывшие «воркутяне», «колымчане», «казахи»… По логике лагерников с большими сроками, вся экономика встала бы, ни плотин тебе, ни угля, ни железных дорог. И что-то в этом было!

– Пятьдесят восьмая останется! – нервно отшучивались «выходящие». – Враги народа пусть пашут!