Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Они выпили.

– Закуривайте, если хотите, окно откройте, – Богданов встал, сам открыл форточку. – Первый раз в жизни радуюсь больному, которому становится хуже!

Горчаков согласно кивнул.

– Но есть и другие вопросы, – продолжил Богданов. – Кто вместо него? Как вы считаете?

– Никогда об этом не думал, Виталий Григорьевич.

– Это правильно, одни ублюдки, на лица достаточно посмотреть! Вокруг него и не могло быть других! Пообосрались теперь все.

– Хуже уже не будет.

– Именно! Начнут с народом заигрывать, петушками скакать, как раньше перед Усатым скакали. Амнистию обязательно объявят! Боятся они народа!

– Вы думаете?

– Обязательно! И покойник боялся! Я близко видел его глаза – все звери трусливы!

Богданов сдвинул стаканы и стал разливать. По радио началось очередное правительственное сообщение, это было повторение, и Богданов убавил до минимума.

– Это, конечно, шанс для России… – Горчаков взял стакан с коньяком и заговорил негромко, – но все сложнее. Мы как нация страшно искалечены, и началось это давно…

– Это точно, – перебил Богданов. – Давайте выпьем… – он задумался, – чтобы когда-нибудь у нас появилась возможность спокойно осознать все, что с нами произошло. Вы правы, это будет очень трудно… но за сказанное! Бога еще никому не удалось обмануть! Он сегодня всем нам большой подарок сделал! За Сталина! – лицо лучшего хирурга низовьев Енисея, а может быть и всего Красноярского края, сияло.

Горчаков попросился к своим, и Богданов отпустил его на сутки, но его разыскали по телефону и срочно отправили в лазарет на трассу, где не было фельдшера. В штрафной бригаде Бориса Козенко, которого Георгий Николаевич хорошо знал еще по Игарке, случилось массовое «заболевание».

Бригада была известная, у всех срока не меньше двадцати пяти лет, у большинства личные дела перечеркнуты красной линией – склонен к побегу! Норму они никогда не выполняли, и за периметр их не выводили. Целый день, не утруждая себя, копошилась бригада внутри зоны, белили бараки, латали крыши… припухали, как могли. И вот в этой бригаде, чуть не у каждого второго, объявилось выпадение прямой кишки.

Зона была недалеко, Георгий Николаевич приехал на попутном паровозе, нашел бригадира. Закурили.

– Чего вы вдруг? – спросил Горчаков.

Он отлично понимал, что народ сам себе замастырил [153] Замастырить – сделать себе мастырку – мелкое увечье, чтобы не ходить на работу и попасть в лазарет. все это. И даже знал как – добывали на кухне сухой чечевицы, зашивали ее в длинный продолговатый мешочек и вставляли себе в прямую кишку. За ночь чечевица разбухала, и они выдергивали ее вместе с кишкой.

– Доходит наш вождь, вот ребята ему подарок решили сделать. Салют из всех задних орудий! – бригадир Козенко спокойно курил, только уголки глаз смеялись. – Ну и на работу не пошли. Все законно, иди лечи их, Николаич. Марафетиком не угостишь по такому случаю?

– Зайди попозже…

Он целый день вправлял прямые кишки. Процедура неприятная и грязная, «жопошники» заняли пол-лазарета, балагурили, что кому-то сейчас сильно хуже, рассказывали лагерные параши про амнистию в честь такого знаменательного события. Лагерный народ за дни болезни вождя воспрял духом, осмелел даже, и наоборот, начальство если не поджало хвост, то напряглось и замкнулось. Все чего-то ждали.

Только к ночи Горчаков управился со всеми и остался ночевать, он лег в лазарете, на фельдшерском топчане за перегородкой. Народ не спал, разговаривали в разных углах, радио было включено и на правительственные сообщения все затихали и слушали внимательно. Потом бакланили с новой силой. Санитары никого не одергивали. Где-то недалеко от Горчакова, на втором ярусе сошлись крестьяне. Немолодые, судя по говору.

– Мне даве сон-то какой был! – рассказывал один не в первый уже раз. – Вижу я, будто все коммунисты, раз он околел, и они значит! Не понял я, добровольно они или так им партия велела, а как давай они все загибаться! Гробов не набересся! И в три дня все до единого! Туды! И всё!

– Вот эт ты ладно придумал! – нервным баском хихикал его товарищ.

– Да не придумал, говорю, сплю, а сам проснуться боюся!

– Так-то бы очень хорошо, кабы исделалось! – серьезно поддержал третий. – Колхозы-то к едреней матери все! Хучь на старости лет пожить, как люди!

– Вот и я сразу про то подумал, аж вспотел, какая радость у меня была!

– Жуки вы навозные, – раздался ехидный голос помоложе. – А ну как это он сам приудумал? На начальство посмотреть да на таких вот болтунов! Он эти колхозы, можно сказать, своей титькой выкормил, а вы вона куда! На волю собрались!

– Его титьку пусть бы он сам пососал, харя усатая!

– Пернуть не успеешь, по четвертаку всем подвесят! – не унимался балагур.

Горчаков сунул ноги в валенки, накинул бушлат и пошел покурить, как раз начали передавать новое сообщение. Он остановился послушать. Когда Левитан закончил читать, угрюмый мужик восточного вида, дотянулся со своих нар, убавляя громкость, спросил:

– Ну что, фершал, врежет Усатый дуба?

– Не знаю… Кажется, его уже не лечат… – Горчаков пошел к выходу, а народ притих, соображая.

– Из чего же ему теперь гроб сладят? – курили у входа.

– Деревянный, как и всем, чего уж вы?!

– Не-е, они ему какой-нибудь специальный изготовят. Может, из стали! В Москве токаря важнеющие имеются. Все по выкройке устроят! Главное, чтоб он оттеда не вылез!

Мужики засмеялись.

– А я бы его колючей проволокой умотал всего, чтоб его и на том свете не распутали!

– Там разберутся, Господа не проведешь! Вишь, как он помирать не хочет! Страшно ведь, там его много побитых людишек поджидают!

Утром народ поднялся до рельсы, ждали первого сообщения в шесть утра, в сортир бегали, санитары растапливали печки, гремели железками. Никто не спал. Сморкались, харкали, делили что-то недовольно. Вдруг дверь отворилась, зашел бригадир Козенко. С папиросой во рту, кивнул Горчакову, прошел в расположение, увидел кого-то своего:

– А вы чего же, не слушаете свежие новости?

– Сашка! Казах! Ты что, твою мать! Выключил?! – заорало сразу несколько голосов.

– Да не надо, ребята! – Козенко стоял орлом, по-хозяйски расставив ноги. – Ус хвоста отбросил!

Тишина возникла гробовая, длилась она секунды, пока мужики поднимали глаза друг на друга, ища подтверждения…

– Сдох! Сдох! Загнулся! Околел! Исдох, пес поганый! Сдох!!! – покатились по лазарету выстраданные проклятия.

Все загалдели, заматерились радостно, кто-то закричал и заржал по-блатному визгливо, гогот раздавался там и тут. Все смеялись, у многих сквозь улыбку слезы текли, некоторые рыдали истерично, кто – в подушку, кто – молотя кулаком по нарам… Курить потянулись на улицу, угощали друг друга по такому случаю.