Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

У него была Ася. И Коля… и еще Сева, которого ему еще предстояло полюбить.

«Я буду писать дневник. Для тебя. Возможно, он никогда не попадет в твои руки…»

Николь перестала писать, все еще думая о чем-то далеком отсюда, привстала с маленькой скамеечки, заглянула в булькающий котел и вернулась к дневнику. В котле кипело белье.

«Но что мне делать? Я тут одна, разговариваю только с Катей и Сашей, поэтому, пусть хоть эта бумага знает, что с нами было и что нас еще ждет. Моя хозяйка почти не разговаривает со мной, она ненавидит русских и пустила меня только из-за денег. Я плачу ей в два раза больше, чем это стоит, но найти жилье здесь невозможно. Орск – это сплошные ссыльные, большинство со времен войны живут в саманных домиках, в бараках друг на друге и даже в землянках. Орск, кстати, довольно большой, мы из старого города идем до комендатуры почти два часа, здесь много эвакуированных предприятий.

Но я отвлеклась, пишу, будто это письмо, которое я сейчас отправлю. Так не получится. В Красноярске (мы там ждали трое суток, пока они решали, что с нами делать! Точнее – куда нас отправить. Теперь и второй твой ребенок посидел в тюрьме! Камера, правда, была чистая и кормили сносно). Так вот в Красноярске мне какой-то майор прямо сказал, что переписка с Беловым А. А. мне категорически запрещена, чтобы я “даже не пыталась, а то будет хуже!”. Я спросила – почему и что может быть хуже? Но он не ответил. Они обыскали все мои вещи и меня! Забрали все письма. И все твои фотографии – только твои! На следующий день забрали и фотографии детей. Я молчала, я так испугалась, когда за нами пришли в Лугавском. Это было среди ночи, они, как всегда, ничего не объясняли! В Красноярске привезли в тюрьму и завели в камеру. Я решила, что меня сажают. Как я испугалась! Вцепилась в детей и не могла говорить. Ничего не спрашивала у наших конвоиров… Теперь вспоминаю, они вели себя не грубо, и нас везли на хорошей машине.

Написала много слов, но ничего не понятно. (Это потому, что я давно ни с кем не разговаривала.) На следующее утро тот майор (наверное, он с кем-то советовался?) сказал, что ты орденоносец, ты на доске почета, что ты примерный советский человек, а связь со мной тебя порочит… и еще что-то в этом духе. Сказал, если я тебе напишу, то буду привлечена по какой-то там статье на десять лет, а детей заберут в детский дом.

Может быть, он и наврал, как они всегда это делают, но не в моем положении искушать судьбу. Я не буду тебе писать, пока ты не освободишься! Осталось немного».

Саша громко всплакнул во сне, Николь замерла, слушая, но мальчик, вздохнув, снова затих.

«Мне очень одиноко без тебя, не трудно, но именно одиноко. Невыносимо смотреть на детей, таких милых, похожих на нас… и… Нет, это не то, я не могу объяснить… Все, что происходит с нами, ненормально. В этот сумасшедший дом нельзя поверить, а мы в нем живем!

Все, не могу писать. Я пытаюсь кипятить белье (без мыла – его нет, и без дров, их почти нет, но есть немного сухих коровьих какашек!). Только что получила от хозяйки, она страшно возмущалась, что я взяла ее казан. Сейчас буду полоскать, у меня скоро проснется голодный Сан Саныч и разбудит Катю. У холода есть свои плюсы – дети помногу спят, особенно сейчас, когда от белья тепло идет по всему домику».

«Сегодня уже 13 февраля. Перечитала свой “дневник” и поняла, что не умею ничего рассказать. Хотела все по порядку и подробно, но, кажется, все уже и рассказала очень бестолково. Как ты понял, в Лугавском меня разбудили среди ночи, дали час времени, я едва успела собрать вещи. Представляешь, Матвеевна сходила к кому-то ночью, заняла денег и вернула нам за картошку! Милая ворчливая старуха, я уже целый месяц тоскую о ней, о ее теплой избе, о моем порубочном билете, по которому можно сколько угодно собирать хворост в тайге. Здесь с дровами полная беда! Лучшие дрова – высохшая коровья лепешка на дороге, да на нее много охотников!

Мы не попрощались с Зинаидой Марковной, я написала ей письмо, но она почему-то не ответила. Возможно, потому что в Лугавском одно почтовое отделение и очень легко отслеживать все мои письма. Можно было написать тебе от чьего-то имени, но я боюсь… Я не знаю, что с тобой, мне назойливо видится, что тебя снова посадили… Тьфу, тьфу!

Из Красноярска нас повезли по “индивидуальному наряду”, так это у них называется, в сопровождении одного дядьки. Он был в гражданском и тоже вежливый (странно – или они теперь все вежливые, или только со мной – из-за детей?), помогал с чемоданом, везде покупал билеты за их счет! Летели мы быстро: Новосибирск – Омск – Челябинск, я решила, что меня везут в Москву, и опять стала думать, что меня ищут из Франции, – кому я там нужна?! Но потом был Оренбург. Нигде не задерживались, дважды ночевали в аэропортовских гостиницах. Из Оренбурга ехали на легковой “Победе”. Дорога была страшно разбитая, дети утомились и спали плохо. Я очень устала, особенно от того, что не знала, куда и зачем нас везут. Я и сейчас не понимаю: зачем они нас сюда притащили? Так тратились?!

Все стало еще загадочнее, когда мы оказались в Орске. Сопровождающий сдал нас в комендатуру, получил расписку и уехал. И все! Здесь мы никому не были нужны! Сделали отметку, взяли очередную расписку, что я бессрочно выслана в Оренбургскую область, что за побег мне причитается двадцать лет каторги и все такое, как обычно. Сказали – в трехдневный срок должна устроиться на работу. В комендатуре стояла большая очередь ссыльных, чтобы отметиться. В основном немцы.

И вот представь себе! Мы втроем возле комендатуры. Сумерки. И я не знаю, куда идти! Пошли по улице. Чемодан в одной руке, Саша на другой, узел через плечо… Слава Богу, Катя уже может идти сама. Тихо, конечно, я даже руку не могла ей дать – еле плелась со своими узлами. Спрашивала у всех, кто встречался, о жилье. Ничего! Опять выручили дети – нас подсадил в сани какой-то поддатый мужик и, специально сделав крюк, привез в Старый город. Здесь я, совсем отчаявшись – была уже ночь! – нашла угол, предложив очень большие деньги. Именно угол, в маленьком глиняном домике у старухи-казашки. Мы прошли много домов, но никто не пожалел маленьких детей – так тесно живут! Все отворачивались, кто жалея, кто равнодушно, а один мужик сострил, что не надо было мне “ноги широко раздвигать!”. Мне бы обидеться, но уже не было сил, я посмотрела на своих краснощеких и подумала, что все я делала правильно! Пошел он на хуй!

И вот мы живем здесь уже полтора месяца. Холод – это все-таки ужасно! Голод не так страшен, его как-то можно терпеть, но холод! Я все время ношу Сашу на руках, под кофтой, прижимаю его к себе. Катя тоже хочет. В домике, его строили во время войны и, видимо, не из чего было, – стены очень тонкие, печка из глины, с очагом, где можно готовить еду. Еще есть низкий топчан, на котором спит старуха, маленький низкий столик и два окна. В одном нет стекла, оно заткнуто тряпьем. У хозяйки две козы и козленок, но доится только одна, другая в запуске [152] В запуске – беременная. За месяц до окота коз прекращают доить. , поэтому молока мало. Молоко, по сравнению с Лугавским, страшно дорогое. У нашей старухи это единственный доход, ей не всегда хватает на хлеб, а она еще платит большой сельхозналог – козы считаются сельским хозяйством.