Эдвард Бульвер-Литтон - Гарольд, последний король Англосаксонский

Граф улыбнулся.

– Да, ты права, жена, – ответил он ей, – уже несколько недель, хоть я не говорил об этом, чтобы не пугать тебя, у меня шумит как-то странно в ушах, и я иногда чувствую прилив крови к вискам.

– О, Годвин, милый муж, – воскликнула Гюда с нежностью, – а я не могла угадать причины твоего странного обращения ко мне! Но я завтра же схожу к Хильде; она заговаривает все людские недуги!

– Оставь Хильду в покое, пускай она врачует болезни молодых, а против старости нет лекарств... Выслушай меня, я чувствую, что нить моей жизни в самом конце и, как сказала бы Хильда, «фюльгия предвещает мне скорое расставание со всей моей семьей»... Итак, молчи и слушай. Много великих дел совершил я в прошлом: я венчал королей, воздвигал престолы и стоял выше в Англии, чем все графы и таны. Не хотелось бы мне, чтобы дерево, посаженное под гром и бурю, орошаемое кровью, увяло и засохло после моей кончины.

Граф умолк на минуту, а Гюда подняла свою гордую голову и сказала торжественно:

– Не бойся того, что имя твое сотрется с лица земли или род твой утратит величие и могущество. Ты стяжал себе славу, Бог дал тебе детей, ветви посаженного тобой крепкого дерева будут зеленеть, озаренные солнцем, когда мы, корни его, сделаемся уже предметом тления.

– Гюда, ты говоришь как дочь королей и мать отважных воинов, но выслушай меня, потому что тоска рвет мне на части душу. Из наших сыновей, старший, увы, изгнанник, некогда прекрасный и отважный наш Свейн; а твой любимец Вульфнот заложник при дворе врага нашего дома. Гурт чрезвычайно кроток, но я уверенно предсказываю, что он со временем станет знаменитым вождем: кто скромнее всех дома – смелее всех в боях; но Гурта не отличает глубина ума, а он необходим в это смутное время; Леофвайн – легкомыслен, а Тости, к сожалению, слишком зол и свиреп. Итак, жена, из шести сыновей один Гарольд твердый, как Тоста, и кроткий, как Гурт, наследовал ум и способности отца. Если король будет не совсем благосклонным к своему родственнику Эдуарду Этелингу, кто же будет стоять... – Граф не докончил фразы, осмотрелся кругом и потом продолжил: – Кто будет стоять ближе к престолу, когда меня не станет, как не Гарольд – любовь и опора сеорлей и гордость наших танов? Гарольд, язык которого никогда не робел на собраниях Витана и оружие которого не знало поражения? – Сердце Гюды забилось, а щеки запылали ярким румянцем. – Но, – продолжал Годвин, – не столько я боюсь наших внешних врагов, сколько зависти родственников. При Гарольде состоит Тости, алчный к наживе, но не способный удержать захваченное...

– Нет, Годвин, ты клевещешь на своего красивого и удалого сына.

– Жена, – воскликнул граф с угрозой, – слушай и повинуйся! Не много слов успею я произнести на земле! Когда ты прекословишь, то кровь ударяет мне в виски, а глаза застилаются сплошным туманом...

– Прости меня, мой муж! – проговорила Гюда.

– Я не раз упрекал себя, что в детстве наших сыновей я не мог уделить им хоть несколько часов. Ты же слишком гордилась их внешними достоинствами, чтобы наблюдать за развитием их силы!... Что было мягче воска, стало твердо, как сталь! Все те стрелы, которые мы роняем небрежно, судьба, наша противница, собирает в колчан; мы сами вооружили ее против себя и поэтому должны поневоле заслоняться щитом! Поэтому, если ты переживешь меня и если, как я предугадываю, между Гарольдом и Тости начнутся распри... заклинаю тебя памятью прошлых дней и твоим уважением к моей темной могиле, считать разумным все, что решит Гарольд. Когда не станет Годвина, то слава его дома будет жить в этом сыне... Не забывай же слов моих. Теперь, пока еще не смерклось, я пройдусь по рядам, поговорю с торговцами и выборными Лондона, польщу их женам, останусь до конца предусмотрительным и бдительным Годвином.

Он тут же встал и вышел привычной твердой поступью; собака встрепенулась и кинулась за ним, а его слепой сокол повернулся к дверям, но не тронулся с места.

Гюда склонила голову и смотрела задумчиво на багровое пламя, которое мелькало сквозь голубой дым, размышляя о том, что ей сказал муж. Прошло с четверть часа после ухода Годвина, когда дверь отворилась; Гюда подняла голову, думая, что идет кто-нибудь из ее сыновей, но увидела Хильду; две девушки несли за ней небольшой ящик. Вала велела знаком опустить его к ногам Гюды, после чего служанки с почтительным поклоном удалились из комнаты.

В Гюде жили еще суеверия ее предков-датчан; ею овладел испуг, когда она увидела перед собой пророчицу, и пламя озарило всегда спокойное лицо Хильды и ее черную одежду. Однако, несмотря на свои суеверия, Гюда, не получившая почти образования и вместе с ним и умения развлекаться, любила посещения своей почтенной родственницы. Она переживала улетевшую молодость в беседах о диких нравах и мрачных обрядах датчан; само даже чувство страха имело для нее особенную прелесть, которую ощущают малолетние дети в сказках о мертвецах. Оправившись от первого испуга, она пошла поспешно навстречу своей гостье и сказала ласково:

– Приветствую тебя! Зноен нынешний день, и путь до нас далек! Прежде чем предложить тебе закуску и вино, позволь приготовить тебе сейчас же ванну и освежить тебя: купание полезно для пожилых людей, как сон для молодых.

Но Хильда ответила отрицательным жестом.

– Я сама дарю сон и готовлю купанья в обителях Валгаллы, – возразила она. – Жрице не нужны ванны, которыми смертные освежают себя; вели мне подать пищу и вина, садись на свое место, королевская внучка, благодари богов за прожитое прошлое, которое принадлежит тебе. Настоящее не наше, а будущее не дается даже во сне; прошедшее – наша собственность, и вечность не может отменить ни одной радости, которую дало нам летящее мгновение.

Хильда села в большое кресло Годвина, оперлась на волшебный посох и молчала некоторое время, погружаясь в размышления.

– Гюда, – сказала она наконец, – где теперь твой муж? Я пришла сюда, чтобы пожать ему руку и взглянуть в его глаза.

– Он ушел в торговые ряды, а сыновей нет дома; Гарольд должен приехать с наступлением вечера.

Едва заметная улыбка торжества мелькнула на губах Хильды, но немедленно сменилась выражением печали.

– Гюда, – сказала она, говоря с расстановкой, – ты, верно, помнишь Скёгуль, страшную деву смерти? Ты ее видела или слышала о ней в молодости?

– Конечно! – ответила с содроганием Гюда. – Я видела ее однажды, когда она во время сильной бури гнала перед собою свои мрачные стада... А отец мой видел ее незадолго до смерти; она мчалась по воздуху верхом на седом волке... К чему этот вопрос?

– Не странно ли, – продолжала Хильда, уклоняясь от ответа, – что древние Скёгуль, Гейрахёд и Гёль, волчьи наездницы, пожирательницы людей [25], успели проникнуть в самые сокровенные тайники чародейства, хотя употребляли их на гибель человечества? Я же старалась проникнуть в сокровенное будущее, вопрошала норн отнюдь не для того, чтобы вредить врагам, а единственно с целью узнать участь близких душ, и мои предсказания сбылись только на горе и на погибель их!