Александр Чаковский - Победа. Том первый

— Мы имеем наилучшие намерения в отношении Италии, — уже успокаиваясь, сказал он, — и мы это доказали тем, что оставили им корабли.

Черчилль замолчал. Мягкие погоны военного мундира топорщились на его плечах. Он напоминал огромного старого орла, обессилено прервавшего полет, но еще не успевшего сложить крылья.

В полной тишине раздался спокойный, умиротворяющий голос Сталина:

— Все это очень хорошо, но я понимаю дело так, что мы сегодня должны ограничиться составлением порядка дня… Когда он будет установлен, можно будет перейти к обсуждению любого вопроса по существу.

— Я совершенно согласен, — поспешно сказал Трумэн.

Выходка Черчилля рассердила его. Этой репликой он благодарил Сталина за восстановление порядка.

Черчилль с досадой отметил, что своим выступлением как бы объединил Трумэна со Сталиным.

Уже другим, спокойно-дружелюбным тоном он сказал:

— Я очень благодарен президенту за то, что он открыл эту дискуссию и этим сделал большой вклад в нашу работу. Но я думаю, что мы должны иметь время для обсуждения любых вопросов, которые кому-либо из нас кажутся важными… Я не хочу сказать, что не могу согласиться с высказанными предложениями, но надо иметь время для того, чтобы их обсудить. Я предлагаю, чтобы президент закончил свои предложения, а уж затем составить порядок дня.

— Хорошо, — коротко сказал Сталин.

Казалось, что неожиданно раздавшийся далекий удар грома еще более неожиданно затих и над замком Цецилиенхоф снова сияет спокойное, голубое небо.

Трумэн, словно оправдываясь перед Черчиллем, стал многословно объяснять, почему он затронул вопрос об Италии. Эта страна являлась «совоюющим» государством.

С другой стороны, она безоговорочно капитулировала. Ее положение требует нормализации. Затем, как будто забыв об Италии, он вдруг сказал:

— Так как меня неожиданно избрали председателем этой Конференции, то я не мог сразу выразить свои чувства. — Однако момент для выражения чувств был выбран не слишком удачно: перед глазами Трумэна, отвратительно жужжа, вился комар. Вступать с ним в борьбу президент не решился: это могло бы выглядеть комично. Оставалось ждать укуса и продолжать торжественную речь. — Я очень рад познакомиться с вами, генералиссимус, и с вами, господин премьер-министр…

Трумэн запнулся. Слово «познакомиться» прозвучало не вполне уместно: ведь и с Черчиллем и со Сталиным президент встречался еще до открытия Конференции. Да и вообще, если уж следовало произнести эти протокольные слова, то гораздо раньше.

Тяжело вздохнув и опустив голову, словно на траурной церемонии, Трумэн встал со своего места.

— Я отлично знаю, — продолжал он торжественно — проникновенным тоном, — что заменяю здесь человека, которого невозможно заменить, — бывшего президента Рузвельта. Я рад служить хотя бы частично той памяти, которая сохранилась у вас о президенте Рузвельте. Я хочу закрепить дружбу, которая существовала между ним и вами…

Несколько секунд Трумэн стоял, не поднимая головы.

Черчилль быстро оглядел присутствующих. Эттли сидел съежившись, лицо его ничего не выражало. Казалось, всем своим видом он подчеркивал, что его присутствие на Конференции носит формальный характер и что он представляет собою скорее символ, чем живое существо.

Сталин… Чуть заметно улыбнувшись и положив на край пепельницы очередную папиросу, Сталин полузакрыл глаза. Черчиллю казалось, что он то ли дремлет, то ли наблюдает за тоненькой струйкой дыма, поднимавшейся от папиросы. Лицо Молотова было, как обычно, холодно — бесстрастным, словно раз и навсегда высеченным из камня вместе с укрепленным на переносице пенсне.

"Сейчас я разбужу дядю Джо! " — подумал Черчилль.

Уважительно и в то же время с едва заметным оттенком озорства он обратился к Сталину:

— Вы желаете что-либо сказать, генералиссимус, в ответ президенту или предоставите это сделать мне?

Так же как и Черчилль, вежливо, но с едва уловимой усмешкой, Сталин ответил:

— Предоставляю вам.

Черчилль произнес короткую, однако исполненную пафоса речь. Он всегда предпочитал монолог диалогам и наконец оказался в родной стихии.

В своих многочисленных речах Черчилль-политический деятель нередко уступал место Черчиллю-драматическому актеру. На этот раз оба Черчилля — политик и актер — действовали на равных правах..

Черчилль-политик хотел дать понять президенту Трумэну, что недавно возникшая между ними конфронтация не больше чем случайный эпизод. Американский президент может положиться на британского премьер-министра. Ту же мысль Черчилль-актер воплощал в высокопарные фразы. В его речи было все: искренняя благодарность президенту «за то, что он принял на себя председательствование», и за то, что «он выразил взгляды великой республики», заверения в том, что «теплые чувства, которые мы испытываем к президенту Рузвельту, мы будем питать и к нему», то есть Трумэну, а также и в том, что «мы питаем уважение не только к американскому народу, но и к его президенту лично…».

Сталин мельком взглянул на часы и чуть заметно пожал плечами, словно хотел спросить, зачем он сюда приехал — произносить тосты или обсуждать судьбы Европы?

Когда Черчилль закончил свою речь, Сталин, как бы выполняя ненужную, но неизбежную формальность, сказал ровным, лишенным интонаций голосом:

— От имени русской делегации могу заявить, что чувства, выраженные господином Черчиллем, полностью нами разделяются.

Черчилль достаточно хорошо знал советского лидера по прежним встречам и не мог не заметить, как Сталин посмотрел на часы и пожал плечами. Это вызвало у английского премьера острый приступ раздражения: он не мог допустить, чтобы его речи кем-нибудь регламентировались.

Пока что Конференция напоминала ему велосипедную гонку, во время которой все участники движутся с одинаковой скоростью, как будто на легкой прогулке. В то же время каждый зорко и хищно следит за соседями. Наконец один из гонщиков решительно бросается вперед, подавая тем самым сигнал к началу подлинного состязания.

Черчилль не знал, что Трумэн не хочет делать рывок первым. Американский президент ждал своего звездного часа. Сообщения же от Гаррисона или Гровса до сих пор не было.

Проникнуть в мысли Сталина Черчилль не пытался, по предыдущему опыту зная, что это бесполезно. Однако он склонялся к выводу, что Сталин терпеливо ждет, когда западные участники Конференции заявят наконец, чего они просят и чего требуют. Тогда он и выложит на стол свои козыри.

Но сам Черчилль ждать больше не мог. Потому что извелся от многомесячного ожидания этой встречи, а также потому, что результаты выборов должны были стать известны в самом недалеком будущем.