Олег Красин - Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие

Он взял в руку один из апельсинов, лежавших на подносе вместе с другими фруктами.

«Этот апельсин, – сказал Марк, – сгниет без пользы, если его не съесть вовремя. Так и наши договоры о мире оказались бесполезными, потому что никто не захотел к ним притронуться».

«Я заверяю, что на этот раз будет по-другому, – опять закатил глаза Хосров и для пущей убедительности приподнял руки, отчего его грузное тело сильнее вдавилось в подушки на ложе. – Наш сиятельный и величайший царь царей просит ему поверить».

Заключить мир с Парфией было выгодно сейчас для Рима. Неизвестно как долго будут сидеть в своих болотах и холодных лесах германцы, как долго они будут терпеть жесткие условия римлян, касающиеся посещения приграничных территорий, торговли, поставок крепких бойцов для легионов. Германский котел бурлит, клокочет и может в любой момент выплеснуться наружу. Марк чувствовал, что северные варвары еще могут найти новых вождей вроде грозного Балломара или хитрого Баттария. И он согласился подписать вечный мир. Пусть у этого мира будет, как и у прежних, короткая жизнь, но, по крайней мере, подписи, поставленные на папирусе, дадут возможность на некоторое время забыть о востоке.

«Я подписываю мир с Парфией, словно признаю новорожденного ребенка, – заявил Марк Хосрову с выражением величия на лице, которое должно было произвести впечатление на посла. – Давайте дадим миру время и вырастим из дитя достойного мужчину, который послужит на благо и парфянам, и римлянам».

В его словах было столько значимости и твердости, что Хосров не нашелся что ответить, а только произнес: «Мы полностью с тобой согласны, великий император!»

Уже после того, как договор был скреплен подписями и печатями, Хосров, внезапно оробевший от зримого величия Марка Аврелия Антонина, подошел к нему ближе и вполголоса попросил: «Мой господин царь Царей Вологез, смиренно просит найти его любимую жену Нефтис, которая пропала во время битвы за Ктесифон. Говорят, ее продал в рабство Авидий Кассий».

«Авидий?» – удивился Марк тому многообразию следов, которые оставил предатель-наместник на востоке. Эти следы были и доблестными, и ужасными, словом такими, каким был и этот человек.

«Мы сделаем все возможное», – учтиво ответил он. В присутствии Хосрова он отдал распоряжение обоим секретарям – Патерну и Пелопатону – привлечь к поискам фрументариев 25.

В конце июля они отправились домой из Александрии, поплыв к берегам Сирии.

Квинтилии, эти прилежные администраторы, все подготовили для приятного путешествия: было снаряжено несколько кораблей, в Антиохию отправлены вестники, передавшие наместнику, что император милует город и на обратном пути его все-таки посетит. Почти год их столица обходилась без игр и развлечений и этого с них достаточно. В конце концов, наказание тут точно не самоцель, лелеющая гневные всплески в душе Марка, и он решил, что достаточно наказал строптивых сирийцев.

А пока… Прощайте пышные пальмы и поражающий роскошью дворец Птолемеев, прощайте теплое солнце и ласковое море! Прощай Фаросский маяк! Прощай и ты, благодатное спокойствие, заставившее забыть обо всем стороннем, ненужном, суетном и посвятить это время только самому себе.

Марку знакомо это сильное и пронзительное чувство – чувство расставания, ведь он не раз прощался с тем, что было дорого. Вряд ли когда-нибудь он сюда вернется, потому что нескончаемые дела, вечные переживания за судьбу Рима унесут его навсегда, как ветер безвозвратно уносит в морскую даль облака. Вот они летят, побережье все дальше и дальше и нет никого вокруг, только небо и волны, да чайки, летящие за кармой. Такое же чувство он испытывал в горах Альп, когда смотрел на бездонную синеву неба и пытался найти на нем лики богов. Тогда он побоялся расстаться с увиденным и поклялся вернуться назад. И он выполнил свою клятву, пусть даже для этого пришлось воевать. Но увидеть Египет уже не сможет.

Он долго стоит на палубе, провожает взглядом Фаросский маяк, издалека кажущийся устремленным вверх пальцем. Палец становится все меньше и меньше пока не превращается в далекую точку на горизонте. На глаза набегают слезы, которые теперь нередки на его лице. Это старость размягчает так душу? Возможно. Хотя философия должна, наоборот, ее закалять. Он увещевает себя, успокаивает теми словами, которыми приходится часто успокаивать других.

«Все это было до меня и будет после. И кто-то другой также будет смотреть на Фаросский маяк, думая о бренности живущего и вечности мироздания. Да, нас не будет, но будут другие, ничем не хуже, чем мы, а может и лучше».

Когда темнеет и на небе высыпают мерцающие звезды он позволяет увести себя в теплую палатку, поставленную прямо на палубе, где уже приготовили ужин и где его ждут близкие друзья, родственники, не желавшие мешать его думам…

В Антиохии Марк устроил игры, впрочем, сам на их открытии не присутствовал, предоставив участвовать Коммоду – мальчик любит состязания, любит зрелища, вот пусть и развлекается. Именно тогда Коммод услышал восторженный рев зрителей на трибунах, во весь голос приветствовавших сына императора. Несдержанная публика была в восторге от его лицезрения и, конечно, хотела выразить особую радость по поводу полученного от Антонинов прощения. В этом был весь характер сирийцев: легкий, вспыльчивый, увлекающийся. В прошлом году их увлек за собой Авидий Кассий, которому они присягнули на верность, а до него был император Луций Вер, покойный брат нынешнего.

Луций Вер пользовался их особой любовью за веселый нрав, за стать, за доброту, за то, что полюбил женщину из Ионии, звавшуюся Панфией. И, наконец, за то, что намеревался разделить империю пополам, как некогда сделали Октавиан Август 26и Антоний 27, и провозгласить столицей Антиохию. Здесь бы сирийцы утерли нос своим вечным соперникам египтянам, ведь до этого Антоний выбрал своей резиденцией Александрию из-за Клеопатры.

Поговаривали – эти слухи появились давно, – Коммод не сын Марка, а сын Луция Вера. Что же, тем лучше! Он такой же красавец, как и его возможный отец, которого помнили многие, и его, как Луция Вера, Антиохия будет любить всей душой. Именно поэтому Коммод слышит сейчас восхищенные крики зрителей, именно потому ему так азартно рукоплещет весь театр. Они возбужденно кричат: «Оставайся с нами, наш цезарь!», «Правь нами наш Коммод!» и Коммод чувствует в себе нечто новое, которого ему так не хватало. Это любовь! Его никто не любил кроме Помпеяна, а здесь… Тысячи людей машут ему руками, он видит улыбки, восторженные лица, он видит любовь в их глазах, безмерное почитание и даже если они притворяются, то делают это хорошо. В любом случае, он, Коммод, сегодня счастлив.