Иван Шам - Пороховой закат

– Теперь ты доберёшься только до своей могилы, – прошептал в ответ Виктор и резко напрыгнул на него с ножом.

Хриплый вскрик прорвался сквозь рвущуюся от натуги глотку, и все трое накинулись на трясущуюся в агонии жертву, разрывая её плоть ударами холодных лезвий, мелькающих во взвитой от боли тьме. Затем тишина. И молодые убийцы отступили от скрючившегося тела, которое тут же упало со скамьи на четвереньки и, захлёбываясь от потерявшей свои ориентиры крови, в ужасе застыло, наблюдая за багровыми потоками, исходящими из-под разорванного плаща, которые орошали расплывающийся от их жара снег. Его руки, служившие ослабевшей под натиском смерти опорой, подкосились, и он тут же свалился в кипящую лужу, мгновенно начавшую согревать его потерявшее признаки жизни лицо.

– И ты, кучер, – выдавил из себя покойный, увидев где-то в недоступной ему более высоте суровый взгляд своего верного подданного.

– Орден не пытал нас в ту ночь, – решил объясниться на прощание Виктор, присев рядом с ним и взявшись за его руку, которая всё ещё пыталась бороться и отчаянно тянулась к шее своего убийцы. – Мы и есть Орден Седьмого Дня.

Под громыхающий скрежет пустоты он сосредоточился, заставив каждую клетку кожи пробудиться, чтобы лучше прочувствовать этот момент, и совершил последний удар, избавивший не желавшего мириться с исходом этой злополучной ночи мученика от страданий. Но в то мгновение он не смог почувствовать ничего, кроме растерянности. Виктор жил мыслью об этом отмщении, однако не был готов ко встрече с ним за пределами своих мыслей. От этого он ощутил, что не смог обрести того долгожданного умиротворения, прихода которого столь горячо, но терпеливо ждал.

И не успело лезвие покинуть настигнутое им тело, как тьма тут же отступила. Больше этой ночи было нечего скрывать. Она хотела раструбить на весь мир о том, что произошло, пока он пребывал в сонной пелене сладкого неведения. Тишина, наполнявшая город в эти минуты, сменилась несущей страшную весть бурей, принявшейся свистеть меж раскалённых стен. Стоя на коленях среди этой суматохи, Порохов вытер нож о ещё не тронутый страстями кусок снега и медленно вернулся к своим друзьям, бездвижно следившим за телом поверженного врага. Взглянув на их лица, прежде чем занять своё место между ними, Виктор заметил, что не он один оказался потерян в попытке осмыслить то, что произошло, принять столь просто ушедший в прошлое целый пласт их жизней. И пока ночь извивалась в диком танце, эти трое стояли над разодранным в клочья богачом, кровь которого разливалась по белоснежной поверхности аллеи, создавая причудливые узоры, подобные тем, что мороз рисует на окнах домов.

Безумный ветер едва обжигал остывающее лицо того, кто всегда был уверен в своём господстве. Он лежал молча. Он всё понимал. И в эту самую минуту он сожалел лишь об одном, что было скрыто от других ровно так же, как и он сам был закрыт от всего мира. Но всё стихло. И свет погас.

Трое мужчин всё так же неподвижно стояли над ним, склонив головы, и молчанием своим выражали уважение к уже покойному, но успевшему начать революцию в сердцах людей богачу, который только что выплатил своим убийцам самый большой долг в жизни. Они смотрели в его опустевшие глаза, перебирая в своих сердцах нотки волнения и радости, вызванные долгожданной расплатой, мысль о которой сопровождала их на протяжении почти всего пути, что им пришлось преодолеть в поисках самих себя, но всё так же оставались в слепой растерянности, которая молча насмехалась над ними. Упустив из-за нахлынувшего ступора осознание ситуации, в которой находились, они позабыли о любой осторожности и слышали только биение своих сердец, бушующих в окружении пустоты. Вокруг не было ни звука. И это была последняя тишина…

– Изверги! – раздался резкий крик, вернувший в сознание тех, чья одежда была забрызгана уже успевшей остыть от безжалостного мороза кровью.

Все трое обернулись и, увидев огромную бегущую тушу старого дворника, только что заметившего произошедшее, ринулись бежать, оставив позади целую эпоху своей ещё даже не успевшей начаться в полной мере жизни, но уже умудрившейся лишить их всего человеческого, что было запрещено хранить в себе тем, кто стал частью чего-то большего, чем простая людская суета.

Отбросив в снег тяжёлую лопату, старый дворник разорвал воздух своим надрывающимся дыханием и, подбежав к лежащему на ледяном одре богачу, упал перед ним на колени, обхватив руками это уже переставшее источать даже самую незаметную струю пара тело.

– Батюшка, ты, это, не дури! – прокричал он. – Ты давай очнись!

Едва ощутимый морозец встречал рассвет недовольным треском побелевших деревьев, пробуждавшихся от ночного разгула зловещей метели. Сквозь свежий воздух протянулись слабые лучи отдохнувшего солнца, отражаясь от застывших окон, заставляя щуриться ранних посетителей пробуждающегося вокзала, которые при каждом вдохе, казалось, на секунду задерживали приятный зимний запах в легких, пытаясь насладиться каждой его порцией. Борясь с ускользающим из-под одежды теплом, люди переминались с ноги на ногу в ожидании первого поезда, который должен был ознаменовать начало нового дня. Их сонные взоры были обращены в ту сторону, откуда обычно доносился долгожданный гудок, поэтому никто не заметил, как двери вокзала распахнулись, выпустив наружу едва заметное облако пара, вслед за чем из здания вышел молодой человек, который, внезапно почувствовав утреннюю свежесть, витавшую вдоль железнодорожных путей, остановился, задрав голову кверху.

Прозвучал глубокий вдох и следующий за ним медленный выдох, сопровождаемый гулом его резко пробудившихся легких. Но вдруг этот сладкий звук затих, когда человек, на чьём заспанном лице, расталкивая сонные мышцы, засияла стянутая улыбка, расслышал вдалеке звонкий голос несущегося поезда, прибытие которого и вынудило его проснуться в столь ранний час.

– А вот и наш путешественник, – радостно констатировал он, протирая глаза.

Точка вдали, из которой начал расти поезд, приближалась к станции, разрывая спящую пелену снега и разбрасывая её ошмётки прямо на наблюдавшие за этой стихией ели, которые робко содрогнулись, когда мощный гудок вновь пролетел над алмазной гладью, что была обречена на скорую погибель под стальными колёсами несущегося монстра.

Пока вокзал только начинал маячить в застывших окнах, пассажиры, жаждущие вновь ощутить под ногами не ускользающую бесследно землю, уже принялись потихоньку покидать свои места, собирая сумки и направляясь к выходу. Среди этой неспешной толпы, прислонившись к окну, стоял достопочтенный господин, спокойно разглядывая приближавшиеся дома столицы. Он ничем не выделялся среди этой утопающей в дорогих мехах вычурной толпы. Его взгляд растворялся в пространстве, расстилающемся за пределами вагона, но внимание было сосредоточено внутри, ведь, по своей давней привычке, он изучал беглые речи пассажиров, вникая в каждое их слово, опасаясь, что оно может стать для него роковым. Так уж его вынуждала действовать сама жизнь: быть всегда на молчаливом посту и не терять бдительность даже в самой обыденной ситуации.