Денис Игумнов - СкинАрмия

– Эй, смотры куда прёшь.

– Так это вы меня толкнули, – не подумав, сказал в пьяной запальчивости инженер.

– Чтооо? Что ты сказал, баран рюсский?

Дальше началось избиение. Бам, бам… бам! У инженера потемнело в глазах, а в голове захрустели синие вспышки молний, он проспал первую пару ударов и потом пропустил ещё один по печени. Не удивительно, драться он никогда не умел, и защищать себя ему последний раз приходилось в восьмом классе. Кавказцы, больше не говоря ни слова, ещё двумя сильными ударами свалили его на землю и около пяти минут с редкостным остервенением втаптывали в податливую, ставшую влажной от ежедневных дождей последней недели, чёрную качественную отечественную грязь.

Царёв умер не сразу, хотя сознание потерял уже где-то на десятой секунде избиения. Его мозг слабо светился угасающей жизнью ещё долгих десять часов. На тело, лежащее на земле, около кустов, никто не обращал внимания до самого утра. Люди проходили мимо, оправдывая своё бездушие тем, что пьяницам всё нипочём; ничего с алкашом не случится, а они спешат домой – им некогда.

В справке о смерти, выданной через три дня его жене Людмиле, было написано, что смерть наступила в результате перелома основания черепа и обширного кровоизлияния в мозг. А проще говоря, её мужу мозги наружу выпустили. Так внезапно она – жена и мать, лишилась кормильца и осталась с тринадцатилетним мальчиком Глебом на руках.

Убийц так и не нашли, хотя через два дня на ближайшем от места происшествия рынке милиция задержала двоих из тех, кто участвовал в избиении Петра Георгиевича. Вроде как и дело завели, но потом, всего через неделю после начала следствия, дело закрыли и убийцы вышли на свободу, за недостаточностью улик…

В непроглядной угольной темноте стоял одинокий фонарь, причудливо подстраивающийся под пародию на аутентичную вещь середины девятнадцатого века. Фонарь излучал тёплый, манящий, своей непорочной чистотой, девственно белый свет. Глеб тянулся к нему, вытягивался, удлинялся и всё никак не мог прикоснуться к источнику света. И дойти до него он тоже не мог. Его не пускала густая кровавая трясина, животной страстной вульвой засосавшая в себя Глеба уже по пояс. Оплетая тело коричневыми жгутами, Глеба тащило вниз, всё далее отдаляя, уводя его от света. Он не мог идти и болезненно переживал то, что он никогда не взлетит, как Икар, и не сможет со спокойным сердцем сгореть в электрическом пламени фонаря. Единственная альтернатива – это ползти, ползти по грязи и достичь, добиться, поселиться… но уже не в свете, а во тьме. А Глеб ужасно не хотел становиться червём или змеёй, но другого выхода кроме смерти он не видел. Постепенно трясина побеждает, поднимается к горлу, душит, душит, наползает на лицо и блаженный желанный свет меркнет…

С мерзким ощущением безысходной тревоги Глеб поднимает веки… Он проснулся. Утро не в меру разволновавшимся и зарумянившимся солнцем заглядывает в окно. Штор в комнате на окнах нет, и Глеб обычно встаёт с первыми солнечными лучами. Ему этим апрелем исполнилось семнадцать лет. Сейчас осень, он второкурсник текстильного института. Его отец погиб почти пять лет тому назад. А этот проклятый сон ему снится вот уже несколько лет подряд – минимум раз в неделю, а бывает, что и через день накатывает. И, наверное, это всё началось вскоре после смерти отца, но по большому счёту ему плевать – когда и почему. Так легче. Забыть он не может, значит, надо наплевать. К этой жизненной аксиоме он шёл долго и теперь дал себе слово беспрекословно её чтить. Конечно, такую дыру в душе просто было не заткнуть, не забить, не заполнить. Потеря и последующая гложущая ненависть в период переломного возраста полового созревания изменили его, превратив из простого обывателя в живущего в постоянном беспокойном поиске в себе зародыша героя будущего (в его тайных представлениях) мира.

Глеб посмотрел на себя в зеркальную дверь шкафа. Сидящий на постели хорошо развитый физически молодой парень, в зелёных трусах, похожих на плавки, с обнажённым торсом, широкоплечий, в меру мускулистый – неужели это он? Лицо вытянутое и от этого казавшееся с утра особенно осунувшемся, под глазами – синие мешки, как у беспробудно бухающего третью ночь подряд клубного тусовщика. Глаза серые, острые. Взгляд уже стал бодрым, сверкающим непримиримым поиском смысла дальнейшего существования. Большой мужской рот с бледными губами, пристёгнутый над выдвинутым немного вперёд подбородком. И над всем над этим вполне заурядным богатством черт, как на дрожжах, взрослеющего юноши возвышалась, как корона, копна спутанных после сна тёмно-каштановых волос: ушей волосы не закрывали и не казались длинными, весь свой буйный пышный рост направляя в стороны, закрывая череп наподобие каски. Глеб наблюдал себя отстранённо, словно отсматривая в зеркале, как на экране, хронику жизни не очень хорошо знакомого ему человека. Внутренне он никак не мог объединить воедино свой внешний вид и свое внутреннее представление о себе. Диссонанс.

Мысли ворочались с трудом, перетираясь между собой подобно серым валунам. Для Глеба утро было не лучшим временем суток, он всегда лучше чувствовал себя вечерами. Тогда, когда на улицах города темнело, ему легче думалось, он мог в деталях представлять себе путь будущего восхождения к пьедесталу героя. Мысли о подвиге стали для него некой идеей фикс. Подспудно геройство означало для него взросление. Неосознанно. Если ты способен на поступок, значит, что-то из себя представляешь – что-то настоящее, которое не купишь и не выклянчаешь, а только заработаешь трудом, потом, кровью, болью.

А пока Глеб – всего лишь нищий студент на иждивении престарелой матери. В сорок восемь лет мама казалась ему глубокой старухой. Он её любил, жалел, но постоянно с ней ругался по причине её необычайной опеки над ним. Наверное, ей казалось, что и его – её единственного ребёнка – могут также внезапно забрать у неё в вечное забытьё, как это случилось с её непутёвым, нелепым, но всё же честным и добрым отцом Глеба. Мать работала на двух работах и кое-как обеспечивала семью из двух человек едой и одеждой. Но бросать учёбу и устраиваться на настоящую работу для Глеба было не вариантом. В их семье все до третьего колена имели высшее образование. Звёзд с неба не хватали, однако и классическими люмпенами никогда не были. Оставалось учиться и ждать.

Денег не хватало. Он иногда подрабатывал на промо акциях и выставках, насколько это позволяла учёба, но зарабатывал сущие копейки – на пиво и то с трудом хватало. Ему ещё повезло, что у него была девушка. Звали её Оксана Маслова. Красивая, с виду скромная девица, со взглядом томным, всегда поблескивающим через полуопущенные длинные ресницы. Оксана чаще смотрела в пол, чем на окружающих, но умела замечать любые нюансы, оценивала людей точно и зачастую зло. Прямые волосы до плеч натурального лампового коричневого цвета классической шатенки подходили ей как нельзя лучше. Ноги немного полноватые, но зато переходящие в по-взрослому оттопыренную попку. Грудь второго размера, идеальная для ладоней Глеба. Двигалась Оксана так плавно, как умели лишь немногие актрисы фильмов для взрослых. Кошка. И она всегда прятала свои кисти рук, натягивая на них рукава различных и неизменных своих вязанных кофт, к которым она питала непонятную слабость. Прятать руки, словно с холода, или они у неё будто запачкались чем-то, это была у неё такая, отличающая её от всех прочих девчуль, привычка. Наедине Оксана могла быть капризной, взбалмошной и упрямой настолько, что могла свести с ума кого угодно. И с лёгкостью сочетала она свои эмоциональные заскоки со вполне спокойной манерой общения. Оксана умела взрывать мозг не повышая голоса.