Элизабет Херинг - Служанка фараонов

Я подгребла веслом к гнезду, подняла из него цаплю и протянула ее Тутмосу.

– Твое оружие всегда попадает в цель, – без всякого выражения произнесла я.

Потом я наклонилась над гнездом. Там было четыре яйца. Одно за другим я подняла их в лодку. Птенцы должны были вот-вот вылупиться. В трех из них мне не удалось пробудить жизнь, но четвертый уже проделал своим маленьким клювом отверстие в скорлупе. Я освободила его из скорлупы и согрела своим дыханием. Он зашевелился.

– Как ты думаешь, могу я вернуться с охоты без добычи? – спросил Тутмос таким тоном, как будто хотел отклонить мой упрек.

Но разве я упрекала его? Я просто держала в ладонях горсточку жизни и дула на пушок, боясь, как бы она не угасла.

– Если бы я был художником, Мерит-ра, то изобразил бы тебя сейчас на картине, – неожиданно сказал царь изменившимся голосом. Потом он отвязал мой челн, помог мне перебраться в него и сказал:

– Греби домой! И попытайся его вырастить! В следующие недели я избегала его. К счастью, Хатшепсут тоже не давала мне поручений к нему, и я снова могла быть чаще с Нефру-ра. Мне стоило большого труда развеселить ее, я показала ей птенчика, сказав, что купила его за несколько фиников у какого-то мальчишки. Аменет бранилась, когда птенец чистился, но царевне нравилось, как грациозно он доставал корм своим длинным клювом. Мне же посчастливилось его вырастить. Он сменил свое детское платье и стал великолепным самцом, получившим право жить в нашем внутреннем дворе. Он веселил царевну своими забавными манерами, и это пошло ей на пользу.

Однажды, после утренней службы в храме, я, как обычно, относила систры в кладовые, где они хранились. Уже издали я услышала какой-то монотонный голос, который то пел, то говорил и, казалось, проникал из самых глубин храма. Никому из нас не разрешалось входить в это помещение, где стоит статуя бога и приносят жертву только царь и верховный жрец. Но я узнала этот голос, и меня неодолимо потянуло нарушить запрет, как если бы мне пришлось вызывать какую-то неземную силу и добиваться решения, которое положило бы конец невыносимому для меня положению, – так или так.

Я не стала подходить ближе, чтобы расслышать слова. Я осталась в тени колонн, съежилась в какой-то нише и едва дышала.

Царь молился.

Но ведь речь не могла идти об Амоне?

Но о ком же тогда шла речь?

Не своей ли короне он молился?

Уж не заклинал ли он змею-урея в своей короне?

Уж не змея ли ползла, не она ли шуршала? Или это был лишь шум моих шагов, хоть и ступала я очень тихо?

Меня никто не заметил.

Соседние комнаты и коридоры были пустынны. Тем не менее я мчалась мчалась, как если бы за мной по пятам гнался мой смертельный враг!

Странно, но никто в целом дворце не говорил о свадьбе супруги бога с царем, даже Аменет. Может быть, ее отложили на неопределенное время? Или ее совершат во время праздника Сед царицы, так сказать, чтобы придать ему еще больше блеска, если это вообще было возможно?

Праздник Сед, тридцатая годовщина ее царствования, приближался.

Ее царствования! Значит, ее отец все же возвел ее на престол, когда она была еще девушкой, как об этом рассказывает надпись в скальном храме? Значит, уже тогда он увенчал ее божественную голову царским уреем и возвестил народу, что его дочь Хатшепсут, которую обнимает Амон, будет его преемником и наследником и что она займет престол Обеих Земель и станет распоряжаться подданными везде и всюду в земле Кемет? Или же этот праздник Сед был ложью и вызовом тому, кому по праву принадлежала власть?

Примирение! Существовало ли вообще примирение? Было ли оно возможно после всего, что произошло? Или напрасно принесли ему в жертву царевну?

Я не думаю, что отношение Нефру-ра к Тутмосу изменилось, хотя она никогда не говорила об этом. Когда они встречались, что бывало довольно редко и только при особых обстоятельствах, она не обменивалась с ним ни словом. Это и не было обязательным, он же держался чрезвычайно учтиво – как тяжело, должно быть, это ему давалось, – по крайней мере, сдержанно и настороженно. О, я пристально наблюдала за ними, и каждый взгляд, брошенный на нее, причинял мне страдание.

Поэтому я даже обрадовалась, когда однажды на торжественном приеме, устроенном в большом зале в честь сановников, прибывших из Нижней земли для представления отчета царю, Нефру-ра шепнула мне:

– Уведи меня отсюда, мне нехорошо.

Я подумала, что ей нездоровится. В последнее время это часто случалось с ней, но обычно проходило через несколько часов. Даже Аменет не обеспокоилась и позволила мне одной отправиться с Нефру-ра в ее комнату. Однако там ее вырвало. Она закричала от боли и повалилась на ложе. Я крикнула проходившему через двор пажу, чтобы он позвал врача, а Нефру-ра цепко схватилась за мои руки. Ее нежное, маленькое тело напряглось, и вся кровь отлила от лица.

Пришел врач, и пришла Аменет, и пришел Сенмут, и пришла царица, но никто из нас не мог помочь царевне.

Врач снял с нее одежду и пощупал живот: он был тверд, как камень. Он ощупал область сердца: она закричала.

– Ей немедленно нужно дать какое-нибудь сильное средство, – сказал врач Аменет.

Больной влили какую-то маслянистую жидкость: ее вырвало. Сделали промывание, вода вышла прозрачной. Ее тело было заперто как на засов.

– Когда основная жидкость, – сказал врач, обращаясь скорее к Сенмуту, чем к царице, – проникает из мозга через небо обратно в тело и находит выход, тогда в него поступает река жизни и человек не заболевает. Но если она попадает в желудок и не может найти выхода, тогда она загнивает в желудке и превращается в болезнь хесбет.

Услышав эти слова, царица побледнела, а Сенмут, как бы обороняясь, выставил руку.

– Воды! – простонала больная.

И я поспешила из комнаты. Когда я вернулась, Нефру-ра лежала вялая и бесчувственная. Я встала на колени и поднесла к ее губам чашу с водой. Она сделала небольшой глоток, а потом отвернулась. Но тут Аменет, которая беспрестанно причитала: «Ох, нынешней ночью мне снилось, что я ем инжир и виноград, а это к болезни!» – принесла амулет и положила его на тело больной; при этом она бормотала: