Элизабет Херинг - Служанка фараонов

Может быть, ты еще помнишь ее, Рени? Когда ты ее знал, она была уже старая и ее спина согнулась от тяжелой работы. Но в то время она была еще сильной, высокой женщиной, может, чуточку молчаливой из-за жизненных невзгод, но не сломленной. Она что-то крикнула Параху, что – я не совсем поняла. Она была не рабыней, а женой рыбака, которую только нужда заставила после смерти мужа поступить в услужение к Параху вместе со всеми детьми. Когда она услышала, что меня хотят продать, она, как пантера, стала бороться за свое дитя. Но это лишь подзадорило нашего господина в его пьяной причуде.

– Можете забирать с собой и мать! – крикнул он вне себя. – Посмотрите на ее мускулы! Ведь она сможет растирать зерно еще много лет! А ее сыновья! Повсюду они самые сильные! Вы получите целый род! А в придачу еще и других! Наших рабов и их детей! Только отдайте мне ваши топоры, ваши кинжалы, ваши драгоценности!

Я видела, как стоявшая рядом с ним Ити что-то шептала ему. Но он прервал ее:

– Глупая женщина! Неужели нам не хватит рабов, когда у нас будут такие острые кинжалы и боевые топоры?

В этот момент во мне произошла удивительная перемена. Когда я поняла, что не расстанусь ни с матерью, ни с братьями, ни со своей обезьяной, меня сразу же оставил всякий страх, и я с любопытством осмотрелась. Что же это были за люди, имевшие такие шатры, умевшие строить такие корабли, владевшие такими богатствами? Как же все это выглядело в их собственной стране? И вот туда-то и хотели меня увезти? Так почему же нет?

Слезы мои высохли, а глаза заблестели.

– Не плачь, мама, – сказала я и взяла ее за руку. Позвали братьев они тоже не противились. Они ведь были молоды, а разве в юности не кажется неизвестное и новое более заманчивым, чем нередко до скуки надоевшее старое?

На следующий день началась погрузка. Чужеземцы сложили на берегу чудовищное количество товаров. Видя их, с трудом можно было представить, как все это разместится на кораблях. Но в ненасытных трюмах парусников исчезал один груз за другим, и в конце концов чужеземцы заботливо погрузили все, что сумели наторговать. Рабов разделили на пять партий и тоже развели по кораблям.

Меня разлучили с братьями, но оставили вместе с матерью. Обезьяна вслед за мной прыгнула на палубу и принялась лазить по снастям, как будто корабль всегда был ее домом. Она забиралась на самую верхушку мачты и с таким довольным видом раскачивалась на хитроумном переплетении канатов и перекладин парусника, что вызывала смех у зрителей.

Параху расстался даже с частью своего стада и с борзыми собаками, обученными для охоты. Поэтому корабли сидели глубоко в воде, но, к счастью, на помощь гребцам пришло много сильных рук, так как не всегда дул южный ветер, который был нужен парусникам для возвращения на родину.

Моя мать стала на корабле еще молчаливее. Ведь, кроме меня, она мало с кем могла разговаривать. Казалось, что она закрыла уши, чтобы не слышать чужого непонятного ей языка. Но скоро она нашла зернотерку, или, вернее, зернотерка нашла ее. Мать опустилась на колени и принялась за свой тяжелый труд, как за молитву.

Когда корабль отошел от берега и целиком оказался во власти морских волн, а хижины нашей деревни становились все меньше и меньше и умолкали крики провожавших нас людей, мне все же немножко взгрустнулось. Обезьяна прижалась ко мне, как будто хотела утешить меня и сама искала утешения. Не эта ли вода проглотила моего отца? И разве ее духам не дано было играть, как с ореховой скорлупой, с самыми гордыми судами людей? Но слева берег оставался все еще так близко, что мы не теряли его из виду. Темная полоса берега как бы предлагала нам убежище.

Скоро все люди на корабле знали мою обезьяну, а вместе с ней и меня. Редко кто проходил мимо, не сказав несколько шутливых, слов. Сначала я не понимала их, но очень скоро научилась в них разбираться и без труда повторяла. Поначалу незнакомые слова, вероятно, странно звучали в моих устах, потому что всякий раз, когда я пыталась заговорить с людьми, они смеялись надо мной. Но вскоре язык у меня развязался, и не успел корабль дойти до места, как я уже понимала почти все, о чем они говорили, и. хотя и с ошибками, отвечала на их вопросы.

На корабле я ела лучше, чем когда-либо раньше. Ведь я была единственным ребенком среди многочисленных мужчин и нескольких женщин, и мне перепадало много лакомых кусочков.

Когда подул свежий южный ветер и корабли быстро побежали вперед, на палубе оказалось много ничем не занятых людей, которые были не прочь посмеяться и пошутить. Они учили меня не только говорить на своем языке, но и петь свои песни. Всякий раз, когда утихал ветер и им приходилось садиться за весла, они, соблюдая строгий ритм, повторяли одни и те же слова:

И загорелые тела раскачивались в такт, и весла разрезали прозрачную воду.

Я очень скоро выучила эти слова и мелодию, но они быстро наскучили мне. И вот однажды я стояла на носу корабля и смотрела через поручни. Думая, что я здесь одна и меня никто не видит, я запела на придуманный мною мотив:

Эти слова я часто слышала от чужеземцев, поэтому и пела я на их языке. Глубокая радость овладела мной. Я радовалась тому, что плыву в Землю людей, что море расступается перед носом нашего корабля, который скользит по волнам, подобный стройному прекрасному цветку лотоса. Справа, слева, позади нас оставалась вода, я же быстро и без устали стремилась все вперед и вперед. Это было похоже на волшебство. Тебе это тоже знакомо, Рени. И какой же бесчувственной должна была бы быть душа, если бы в подобные мгновения она не искала выхода в звуках, в пении, – неважно, повиновались ли ей слова. Мне они повиновались в тот миг, как это часто бывало и потом… до тех пор пока… Но я еще не хочу говорить об этом.

Возможно, я не один раз пропела свою песенку, которая радовала мой слух и наполняла меня задором, потому что не заметила, как сзади остановился мужчина и стал молча слушать меня. Я увидела его только тогда, когда повернулась, чтобы пойти к матери, и сильно испугалась. Ведь это был Нехси, командир этого корабля и всей флотилии, которого все боялись и сторонились! Стоило ему только пошевелить пальцем, как исполнялось любое его желание. Я еще никогда не видела его так близко и хотела быстренько ускользнуть. Но он вовсе не строго, а даже ласково посмотрел на меня и остановил меня взглядом.

– Кто научил тебя этой песне? – спросил он. Тут я заметила, что он выглядит не так, как прочие люди на корабле, и вообще не похож на тех людей, которых мне приходилось видеть до сих пор. Его волосы не были коротко подстрижены, а падали длинными, вьющимися прядями на плечи и целиком покрывали всю его мощную голову. Тогда я еще не могла знать, что это были не его собственные волосы, а парик, который здесь носят все знатные господа. И бороды у него не было. Он носил не набедренную повязку, как гребцы, а длинное одеяние из лилейно-белого полотна, которое обвивало его фигуру. Но самым замечательным было ожерелье из белой слоновой кости и разноцветных эмалевых пластинок, которое наподобие широкого воротника закрывало ему грудь. Он произвел на меня такое глубокое впечатление, что я никогда не могла его забыть. И вот этот человек, который – я уже знала был казначеем царицы, стоял теперь перед ребенком и разговаривал с ним. Он смотрел на меня своими темными, ясными, слегка раскосыми глазами. Я страшно смутилась и не знала, что ему ответить. Кто учит птиц их песням? И разве в пении люди не состязаются с ними? Разве не пела с нами даже наша мать, пока вода не поглотила отца и не сделала ее молчаливой?