Кирилл Берендеев - Продавец воды

– Хорошо б еще до этого дожить, – согласился мой собеседник. И вернулся к морю. – А вы похлопочите. Золотые пески место удивительное, отдыхать одно удовольствие. И номера достойные без подселений. У нас, сами знаете, как бывает.

– Знаю, конечно, ездил от профсоюза в Черную грязь, лечиться, – слова соседа как-то неприятно задели. Расхотелось вспоминать удовольствие от посещения того санатория-профилактория, где, да, удобства на этаже, на двадцать номеров, а столовая ниже по улице. Вот странно, но тогда я этого не замечал… отдыхал, читал газеты, играл в домино и шахматы, общался с соседями. Несколько раз звонил жене.

Ехать со мной на встречу с мамой она напрочь отказалась. Без объяснений, пробормотала только, что это моя родня с юга, а не ее. И что мне, парторгу, виднее. Не могла забыть собрания, где ее отчитывали и корили за посещение знахарки. Понимала, это я скрывать не стал, когда, не достучавшись до супруги, прибег к силе коллектива. Больше того, обязан был. Она долго дулась, но больше попыток не делала. Простить только не смогла. Последние несколько лет мы так и жили, вроде вместе, вроде порознь. Но о разводе не думали, к чему это в нашем возрасте?

Автобус выбрался на равнину, покатил среди однообразных пейзажей возделанных полей, уходящих к горизонту. Сосед, почувствовав, что ляпнул лишнее, замолчал, оставшееся до городка время мы смотрели в окна. Я не оглядывался больше, задаваясь вопросами: кого увижу, как встречу. Да просто, с чего начать разговор?

В пути случилась оказия: почти на подъезде к самому городку, у автобуса кончился бензин. Нет, водитель все рассчитал, и даже взял запасные канистры, сколько выделили, но старый драндулет жрал слишком много топлива, пришлось останавливаться на колхозной заправке. Девушка в окошке лишь руками развела:

– Да откуда ж мне взять, две недели даже по талонам нет. А ведь скоро страда.

Службисты тотчас позвонили председателю, выясняли, требовали. Тот примчался сам, взмыленный, с канистрой драгоценного топлива. Извиняясь, заливал дрожащими руками в раздрызганный бак. Наконец, поехали.

Странно, я не заметил времени, проведенного за этой остановкой. И в отличие от других, даже не вышел размять ноги. Сидел и ждал, когда перерыв в поездке закончится, и мы сможем добраться до городка, до места, до той, которая, наверное, меня ждет. И тут же останавливал себя – все это случится завтра, а сегодня. Наверное, она еще не добралась, может даже не отправилась в путь. Ведь ее транспорт не автобус – самолет. Мне говорили, их встречают, как нас, в условленном месте недалеко от границы, собирают и везут в аэропорт, а уже оттуда, прямым рейсом до военного аэродрома вот этого городка.

Главное, чтоб все прошло гладко. Чтоб пустили.

Мысли скользили и, наталкиваясь друг на друга, отскакивали, как мячи. Я ничего не знал о ней, моей маме, у нас не сохранилось ни одной фотографии, кроме того самого снимка, что я взял с собой, с какого-то документа. Отец отдал, вынув из бумажника, в нашу последнюю встречу в больнице. Маленькая карточка пять на семь, изображавшая молодую девушку двадцати одного года, еще до замужества, за два года до моего появления на свет. Стершаяся, выцветшая, плохо различимая. Я спрашивал отца о ней, о том, почему в доме нет других фото, совместных, или со мной, спрашивал, ибо мне нравилась женщина, изображенная там. Я не понимал тогда, кто она мне, пусть объясняли, но не верил, почему-то всегда казалась чужой, далекой. Вот если бы появились другие снимки, может, поверил бы, а так…. Для меня мамой была, пусть и отчасти, младшая сестра отца, взявшая меня на воспитание и в четырнадцать устроившая на работу – тогда в стране был сложный период, приходилось совмещать учебу и сборку простейших электроприборов, столь нужных государству. Кажется, первое время мне вообще не платили, да и не положено. Я не просил, хотя мог, ведь мы бедствовали тогда. Впрочем, в те времена все бедствовали, не то, как теперь.

Зачем-то таскал с собой фото мамы, оно почти всегда в ту пору было со мной, я смотрел в немного задумчивое, чуть грустно улыбающееся мне лицо и на душе становилось приятно. Потом, став инженером, я опустил его в верхний ящик стола и на долгие годы забыл. Мы с женой тогда получили аж две комнаты в коммуналке, только поженились, государство на нас рассчитывало. Тем более, оба передовики, основа строя. Мы обязаны были… странно, что вышло все именно так.

Супруга очень не любила, когда я доставал это фото. Не ревновала, нет, тут другое. Я будто уходил от нее в этот момент. И еще я часто звонил тете, иногда спрашивая про что-то далекое, давно минувшее. Та рассказывала с большой неохотой, не бабушка, у которой на все имелась своя история. Правда ни одна из них не связывала меня и маму, бабушка та просто не хотела говорить, отмалчиваясь, как отец. Будто она не просто поехала навестить родных в далекое Беловодье, перед самой войной, а нарушила основополагающий запрет нашей семьи, некое табу о котором никому, даже мне повзрослевшему нельзя говорить. Когда я вырос, подозревал, что мама бросила нас, а война это приличный предлог, чтоб не возвращаться. Вскоре убедил себя в этом. А потом, когда снова посмотрел на фото… нет, наверное, все иначе. Не может девушка, изображенная на снимке, просто бросить семью, ребенка трех лет и уехать. Смущало только одно – почему она поехала без меня? Боялась долгой дороги, ставшей, к тому времени еще и опасной? Или родичей, которые, как рассказывала бабушка, нам совсем не ровня, обедневшая аристократия, с большой неохотой принявшая брак – только потому, что он был заключен с потомственным военным, а это в нашей стране, за многие века подвергавшейся постоянным набегам, считалось почетным. Нехотя благословили, но приданого не дали, не то совсем денег не было, не то совести не осталось.

И еще – отец почти ничего не говорил о своей супруге. Даже писем и тех не осталось, а ведь должны сохраниться, он не раз уезжал в пограничные части, пусть молодой, только дослужившийся до унтера. Какие в те годы телефоны, их и сейчас-то днем с огнем не сыщешь, а тогда вся надежда на почту, на телеграф. Но даже открытки, ни бабушка, ни тетя мне не показывали. Хотя, что тетя, как я понял, они с мамой никогда не общались.

Автобус замедлил ход, запутавшись в узких улочках пограничного городка. Люди засуетились, доставая багаж с полок, готовились к выходу. Мужчина позади тоже закопошился, хоть и было при нем всего-то пухлый портфель. Наверное, и мне пора.

– Собираетесь? – спросил он. – Сейчас надо быстренько пересечь станцию и на контроль. Чтоб в хвосте не стоять. Сами понимаете, сколько народа сегодня приезжает. Лучше поторопиться.

Я так и сделал. Вместе с толпой встречающих покинул автобус и в сопровождении моего знакомца, решившего взять надо мной опеку, шустро рванул за ним к очереди, вившейся возле плоского одноэтажного здания. Поначалу мне подумалось, это таможенный пункт пропуска, а лес за ним – уже ничейная полоса, но все оказалось куда прозаичней. До демилитаризованной зоны оставалось еще около десяти километров по бетонным плитам дороги, а здесь, еще с довоенных времен, располагался спортивно-развлекательный комплекс, в котором и по сию пору проводились военные мероприятия местечкового характера, для поддержания стойкости духа и тела. В первые годы после гражданской тут часто устраивали солдатские слеты самых разных родов войск, парады, маневры, а еще рукопашные бои. После принимали в меткие стрелки и алые береты – испытания столь необходимые для защитников отечества, в последние два десятилетия оказавшегося в кольце недружественных стран, с единственным исключением в виде большого соседа, вечно пытающегося усидеть на двух стульях – развитого социализма и местечкового капитализма.