Иван Наживин - Иудей

«Заклинаю тебя, — писал блестящий гвардеец Нерона, — если ты знаешь какое-нибудь средство против этой болезни, не считай меня недостойным быть тебе обязанным за своё спокойствие! Не буря меня мучит, а морская болезнь. Освободи меня от неё, в чем бы она ни заключалась, и помоги несчастному, который страдает в виду берега…»

Уставший от долгой беседы за столом, знаменитый философ повёл глазами по полкам своей библиотеки, прикидывая, какое из своих произведений можно было бы послать блестящему гвардейцу в качестве противоядия против мирской «морской болезни»… И лысина его уныло светилась при ровном сиянии дорогого светильника…

У Нерона готовился блестящий пир: он чествовал прибытие в Рим Агриппы II и обаятельной Береники. Блестящий Палатин, средоточие тогдашнего мира, кипел лихорадочными приготовлениями. Нерон — слабая голова владыки мира кружилась все более и более — хотел на этот раз превзойти самого себя. Трудна была эта задача, но именно тем-то и была она привлекательна: если возможно возможное, то какой же может быть в нем интерес? Интересно сделать возможным только невозможное…

Не было, быть может, никогда на земле места более пропитанного преступлением, чем эти огромные из мрамора и золота палаты, что высились над вечным городом. Это был и вызов всему человечеству, и смертельный приговор ему. Лозунг «Все позволено» проводился тут с цинизмом совершенно невероятным, и всякое преступление коронованных выродков, сменявших в раззолоченных палатах этих один другого, встречалось рукоплесканиями и восторженным гулом изумлённого и благодарного человечества.

В ответ на поздравления близких с рождением Нерона отец его отвечал, что поздравлять, пожалуй, и не с чем: от него и Агриппины может родиться только что-нибудь очень гнусное и для всех гибельное. Но начал Нерон свою роль, как и полагается, благородными жестами. Когда ему поднесли на подпись первый в его царствование смертный приговор, он воскликнул:

— О, как я хотел бы не уметь писать!

Но писать он умел, и потому голова слетела. И мало сказать, что Нерон был грамотен, — он любил иной раз блеснуть и «красноречием»: это в Риме почиталось в человеке великим достоинством. Кроме того, молодой человек весьма успешно занимался резьбой, рисованием, пением и квадригой, а иногда писал даже стихи. Писание стихов в тогдашнем Риме было чем-то вроде морового поветрия: писали все. Людьми учёными давно и прочно установлено, что высокие искусства чрезвычайно облагораживают душу человека, — Нерон, однако, составлял исключение: отдав дань искусствам, по ночам он в обществе всяких лоботрясов безобразничал по улицам спящего Рима, нападал на прохожих, оскорблял женщин, разбивал кабаки. Анней Серенус, начальник ночной стражи — praefectus vigilum, — как того требовал хороший тон, смеялся с приятелями над этими шалостями божественного и охранял его со своими вигилами во время этих ночных похождений, а потом возвращался на рассвете в свой роскошный дворец и тосковал: славный родич его, Сенека, на его письмо ответил присылкой своих сочинений, которые Анней читал и раньше, но в которых не нашёл решительно ничего, кроме хороших слов, опровергнутых жизнью Сенеки много раньше, чем они были запечатлены трудами братьев Созиев, издателей и книгопродавцев, на папирусе.

Ещё шестнадцати лет Нерон вступил в брак с дочерью цезаря Октавией, но скоро полюбил отпущенницу-гречанку Актэ и бросил жену. Благодаря зеленой юности его, всеми делами ворочала Агриппина, мать, но её опека раздражала его. Агриппина не уступала и устраивала сыну бурные сцены: пусть Нерон не забывает, что он только усыновлён Клавдием и что уже подрастает законный сын императора, Британник! Она пойдёт с ним в преторианские казармы, и преторианцы сами решат, кто должен управлять империей: внук славного Германика или дряхлый Бурр — начальник преторианцев — и болтун Сенека со своим слащавым языком и всеми этими добродетельными глупостями. Нерон — он уже осквернил отрочество Британника своей похотью — понял, что лучше мальчика своевременно устранить. Он вызвал к себе известную Локусту. Яд её, однако, вызвал у Британника только расстройство желудка. Император собственноручно избил почтённую даму и заставил её тут же, у себя в спальне, сварить новую порцию яда и дал его козлу. Козёл издох только через пять часов. Нерон приказал прокипятить яд несколько раз и дал его поросёнку. Тот сдох в один миг. За обедом цезарь приказал дать яду Британнику, и тот с первого же глотка упал мёртвым.

— Это от падучей, — спокойно сказал юный цезарь гостям. — Он всегда страдал ею…

Агриппина сразу поняла, с кем она имеет дело, и испугалась. Она оставила опасные угрозы и стала осторожно пускать в ход свои женские чары. Но он не осмелел ещё достаточно. Да и маленькая Актэ, которая искренно привязалась к нему, удерживала его на грани недозволенного…

Рабы и невольницы заканчивали туалет императора. Обыкновенно в одежде чрезвычайно небрежный, Нерон на этот раз хотел предстать во всем своём блеске перед красавицей Береникой. И он, болтая всякий бесстыдный вздор, подставлял свою русую голову на толстой шее ловкому рабу. Нерон был среднего роста, покрыт всегда прыщами и жирное тело его издавало противный запах. Лицо его было бы, пожалуй, и красиво, если бы не портило его неприятное выражение самодовольства и наглости. Глаза у него были голубые, близорукие, живот выдавался вперёд, а ноги были тонки и зыбки. Но он считал себя непобедимым, и так как был он владыкой мира, то действительно он и был непобедим…

— Можем ли мы войти? — послышался за резной дубовой дверью голос его приятеля Отона.

— Если ты один, то да, а если с Поппеей, то нет, — весело отозвался цезарь. — Но ещё минутку и я готов.

Раб, в восхищении перед причёской, отступил шага два назад и оглядывал голову Нерона со всех сторон.

— Превосходно! — сказал он. — Это голова бога…

— А теперь живо тогу! — встав, крикнул Нерон.

Невольницы — все это были красивые девушки в полупрозрачных туниках, делавшие все, чтобы только обратить на себя благосклонное внимание владыки, — ловко накинули на жирные плечи цезаря надушённую аметистового цвета тогу, и Нерон, щуря свои близорукие глаза, быстрыми шагами направился к двери.

Навстречу ему поднялись его друг Отон, небольшого роста, некрасивый, с кривыми ногами и преждевременно лысой головой, но опрятный, как кошка, и его жена Поппея Сабина. Красавица с совершенно выхолощенной душой, Поппея была замужем за римским всадником Руфием Криспином, когда её соблазнил Отон, блиставший огромным состоянием, а в особенности близостью к цезарю. Она вышла замуж и за него. Отон всячески расхваливал свою жену цезарю — не то по глупости, не то из желания связью цезаря с ней ещё более закрепить свои отношения с императором. Поппея скоро получила доступ во дворец и сразу же завела с владыкой вселенной горячую игру.