Иван Наживин - Софисты

— А если я вот сейчас возьму этот булыжник да ахну им тебя по голове? — грубым голосом крикнул софисту человек, похожий на атлета, с здоровенным загривком.

— Не мешай… — отмахнулся софист. — Мое заключение вот: то, что имеет начало и конец, ни вечно, ни бесконечно…

— А это мы знали и без твоей болтовни… — опять крикнул атлет. — Клянусь самим Зевсом Олимпийским, вас всех давно надо вымести из города грязной метлой…

Многие одобрительно засмеялись.

— А где наш Сократ? — спросила Аспазия, двигаясь дальше.

— Он был в народном собрании. Старается… — усмехнулся Дорион. — Анаксагор говорил о Разуме, который дал первый толчок к движению жизни — иногда мне кажется, что Сократ начинает понемножку понимать, что Разум этот не занялся достаточно внимательно устройством вселенной к лучшему… Но что у него — или, точнее, у его демониона, Голоса — хорошо, это то, что тайный голос этот всегда останавливает Сократа от участия в делах государственных…

Аспазия и Фидиас усмехнулись.

К ночи зашел к Аспазии весь вымотанный Сократ и принес известие, что злую риторику Клеона удалось опрокинуть доводами от разума, но что кровавое решение было все же отменено лишь ничтожным большинством голосов…

А потом все с ужасом узнали, что корабль с отменой кровавого решения был задержан в пути бурей и пришел в Митилены тогда, когда афинский полемарх Пахес уже читал первое решение: казнить всех. Клеон, однако, кое-чего добился: стены Митилены были разрушены до основания, флот взят, а все земли Лесбоса — за исключением земель Метимны, которая осталась союзу верной, — были разбиты на три тысячи участков и розданы принимавшим участие в осаде. Большинство новых владельцев тут же отдали их в аренду старым владельцам. Военачальник же Пахес, вернувшись в Афины, был обвинен в лихоимстве и в отчаянии сам заколол себя на суде мечом…

И среди этого всеобщего красного головокружения, сопровождаемого, как это всегда бывает у человека, настоящими ураганами всяких красивых — как ему кажется — слов, которые должны это головокружение сделать разумным и благородным и проложить путь к головокружениям еще более значительным, но столь же безвыходным, продолжали медлительно и случайно свершаться маленькие судьбы всяких людей, запутавшихся в этих кровавых сетях слов и жестов. Разум всемогущ — учил в это время на стогнах афинских неутомимый Сократ. Признать, в чем истина и не руководствоваться ею в своих поступках, находить какое-либо поведение дурным и в то же время быть рабом инстинктов, для него это был не только дурной или печальный факт, это была просто невозможность. И казалось внимательным слушателям, что у него эти башенки слов имеют самодовлеющую ценность: жизнь опрокидывала их сто раз в день, а он с упорством строил их опять и опять ждал — торжества Разума.

Бедная, маленькая Гиппарета с ее веселыми ямочками и застенчивыми глазами вяла в горе и слезах. Блистательный супруг ее срывал цветы земных радостей всюду, где только мог, и даже не старался скрыть от молоденькой жены своих любовных подвигов, о которых — понятно, преувеличивая, — говорили все Афины, ибо ему было любо не только сорвать цветок, но и произвести шум. Он мог быть счастлив только тогда, когда его имя было на устах у всех — все равно, по какому поводу. Эта зараза была у него в крови. И он путем «диалектики» всегда мог выходить из воды сухим: он был прирожденным софистом и очень ярким. Сократ качал на него с усмешкой головой, а другие хохотали: ловок!.. И жадный до славы, жадный до жизни, жадный до суеты, он красивыми глазами своими смотрел сразу во все стороны: а нет ни где чего, во что он бы мог ввязаться, говорить речи, разводить руками, играть своей, а еще лучше чужими головами, быть окруженным изумленной толпой, а еще лучше женщинами? Что из этого выйдет? Это не важно: что-нибудь да выйдет непременно, а тогда можно будет опять строить козни, заговоры, говорить речи, хохотать, дурачить людей, собирать толпу, блистать…

Гиппоникос, сопя — он переел на дружеском обеде — зашел к Гиппарете: у нее опять что-то вышло с мужем. Сам очень любивший танцовщиц, флейтисток, пышных гетер, он не терпел этой бабской возни с какими-то там чувствами, но дочь свою он любил искренно и искренно хотел уговорить ее не шуметь так по всяким пустякам.

— Ну, что же ты хочешь? — отдуваясь, разводил он руками. — Он молод, красив, сорви-голова. Он, как горячий конь, не может спокойно тянуть… м-м-м… ну, этот… воз, что ли… Вспомни: сам Периклес был по этой части совсем небезупречен…

Гиппарета — она становилась все нервнее — вся вспыхнула:

— Надоел мне этот ваш Периклес!.. — воскликнула она. — Если он был свиньей, разве это и значит, что все вокруг должны хрюкать?.. И совсем не все так восхищаются им, как это ты думаешь. Еще недавно Алкивиад передавал мне свой разговор с Дорионом…

— О, Дорион!.. — отмахнулся Гиппоникос. — Его язык доведет его, поверь мне, до больших неприятностей. Этот не признает, кажется, уже ничего…

— Ну, я этого там не знаю… — тоже отмахнулась Гиппарета. — А только он, по-моему, совершенно правильно заметил, что и он не понимает, почему вы все так носитесь с этим Периклесом. Затеял какую-то дурацкую войну, развел в городе чуму, всем разорение и кто знает, как еще все это кончится. А они чуть что: ах, Периклес!.. ах, Олимпиец!..

— Что это ты так раскудахталась?.. — с удивлением посмотрел на раскрасневшуюся дочь Гиппоникос. — Ты, собственно, чего же хочешь? Не развода же?

— А почему бы и нет? — живо воскликнула Гиппарета и вдруг расплакалась. — Разве это жизнь?..

— Ну, однако… — развел отец руками.

У афинян существовало два рода развода: апопомпи, развод по требованию мужа, и аполиексис, развод по желанию жены. Первый не был подчинен никаким формальностям: муж всегда мог отослать свою жену без всяких разговоров или к отцу, или, за неимением отца, к другому кириос, главе, причем дети оставались у мужа. Жене же надо было просить о разводе архонта. Гиппарета до сих пор о разводе и не думала. Она знала, как трудна и тяжела дорога женщины, чтобы покинуть очаг мужа и вернуться к отцу: «Этот путь проходят с краской на лице», — говорили греки. Но когда это слово нечаянно выскочило у отца, который, старея, все больше дорожил своим покоем и все больше боялся молвы на агоре, Гиппарета в сердцах схватилась за этот выход. Но это было и страшно, и больно: она любила беспутного мужа несмотря ни на что. Видя, что разговор все обостряется, что дочь, вместо того чтобы успокоиться, только расстраивается все больше, Гиппоникос встал и, махнув рукой, собрался уходить.

— Надеюсь, что на такую глупость ты не пойдешь… — сказал он. — Место для тебя у меня всегда найдется, а дальше что?.. Потерпи: перебесится и успокоится…