Сергей Чечнёв - Слуга великого князя

Любава медленно, горделиво повернулась и, не промолвив больше ни слова, легкой, быстрой поступью, направилась к двери.

– Если явится Завид – собаками затравлю, так и знай! – прокричал ей вслед боярин.

Любава даже не обернулась. Никита проводил ее глазами и, как только она скрылась из виду, услышал за спиной звон бьющейся посуды. Он дернулся, обернулся. На полу лежали осколки глиняной плошки, а у стола, тяжело дыша и вращая в исступлении глазами, стоял боярин Федор. У Никиты похолодело в груди. Они остались в горнице одни. Стоило ему привлечь внимание, как он почти наверняка попадет под горячую руку окольничего. Он затаил дыхание и ждал.

Вдруг боярин Федор прокричал куда-то в пустоту, словно разговаривая сам с собой, и его грозный голос чуть не оглушил Никиту:

– Прошка! Прошка, собачий сын!

Боярин Федор продолжал смотреть куда-то в стену, когда дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился тот, кого так яростно окликали. Прошка глядел на боярина насупившись, видно знал свою вину и ждал наказания. Боярин поднял брови:

– Ты что же это, пес, за моей спиной меня дурачить вздумал? Думаешь, не знаю, кто Любаве весточки от Завида передает? Ступай на конюшню, да вели Фильке вымочить розги, я тебя сам поучу, чтоб неповадно был…

Тут блуждающий взгляд боярина наконец добрался до Никиты. Он резко вскинул глаза:

– А ты почему здесь, змееныш?

В груди у Никиты забил ключ праведного гнева: «почему здесь», «змееныш»… нет, как вам это нравится? можно подумать, меня кто-то просил уходить? Но перечить боярину он не решился. А тот уже продолжал – спавшим, почти усталым голосом:

– Вон поди! Да завтра с петухами ко мне, в дорогу собираться. Прошка, – боярин покосился на дворового, – сперва этого отведи, понял? – Прошка кивнул. – Ну, что встали, как истуканы, прочь пошли, оба.

Прошка угрюмо посмотрел на Никиту, кивнул на дверь. Никита бочком попятился назад, Прошка следом. Они уже были в дверях, когда боярин окликнул их:

– А ты, Никита сын Плещеев, коли язык за зубами не удержишь, без него и останешься. Ступай.

«Сам знаю,» – буркнул про себя Никита и, не желая больше испытывать судьбу, проворно вышел в сени.

13 февраля 1446 г.

Село Ховринка близ Радонежа

Дверь – стена… дверь – стена… дверь… Никита постоянно натыкался то на одну, то на другую. Не успеет сделать трех шагов – на пути вырастает преграда. Еще шаг… ну вот, снова дверь! Никита вдруг почувствовал, что полумрак крохотной клети сковал его по рукам и ногам точно крепкие путы молодого жеребца в стойле. Сердце его учащенно билось и рвалось наружу. Ноги не могли устоять на месте. Но дубовые стены стояли крепко и не пускали дальше своих пределов. Хождение взад-вперед и роение в голове нестройных мыслей начинали порядком поднадоедать. Никита в сердцах приподнял руки и сжал кулаки. Всё! Пора уже на чём-то остановиться! Хватит одно и то же переливать из пустого в порожнее. Эх! Если бы раздвинуть эти дубовые бревна! И почему Прошка дал ему на ночлег такую малюсенькую клеть? Шаг шагнуть – и то места нет!

Никита с раздражением отвернулся от двери, рванул руки вниз, словно пытаясь сбросить с себя оковы полумрака. Нечего сказать, хорошо боярин своего посыльного привечает! Словно в поруб упёк!

Справа, в красном углу, у иконы Божьей Матери теплилась лампадка. Её неяркий свет разливался по клети узким пятнышком, едва освещая лишь середину. Всё, что было вокруг – стены, дверь, сундук у левой стены, на котором Никите была постелена рогожка – тонуло во мраке. Да! Одно слово – не клеть, а монастырская келья. Тáк вот, наверное, и монахи в Троице живут, света белого не видят… Никита осёкся. Монахи… Троица… Он как-то и забыл, что ведь и сам собирается на постриг… Собирался, то бишь… Он тяжело вздохнул и правой рукой потянул ворот рубахи, повел шеей, стараясь высвободиться. Не-е-ет! Теперь уже – нет. Никита закачал головой, медленно сделал шаг вперед, с мольбою и надеждой посмотрел в глаза Божьей Матери. Ведь ты же поймешь меня, Пречистая Дева! Не могу я постригаться теперь. Не с Тобою сердце мое, душа моя! Не будет мне покоя в твоей обители…

Никита смотрел на икону не отрываясь, и вдруг ему почудилось, будто глаза Богоматери на мгновение озарились добрым, лучистым светом, озарились и вновь погасли. Сердце Никиты ёкнуло, в груди пробежал сладостный холодок. Правая рука сама занеслась ко лбу и начертала крестное знаменье. Аминь. Так! Надо собраться и успокоиться! На чём же я остановился?..

Ноги снова понесли Никиту вперед. Снова стена, разворот, три шага до двери… Глаза его блуждали по клети невидящим взором, выхватывая в темноте то пол, то потолок, то стены. Любава… Любавушка… Как сладко отзывалось на его мысленных устах это волшебное имя. Вот так, одним разом перевернулась вся жизнь его. И ни о чем другом ему не думалось. Только эти глаза, эти прекрасные глаза, и дивные щечки, и горделивые брови и надменные губки, и стройный стан… Вот снова предстало все это перед его взором, и снова сердце пустилось в галоп, и дыхание участилось. Ну же, хватит, успокаивал он себя. Всё решено. Теперь ты будешь рядом. Останешься у боярина. Съездишь на Москву, вернешься, а там, глядишь… Только бы помог Господь службу великому сослужить поспособней. Чтоб и впрямь отечеством пожаловал. При этих мыслях Никита почувствовал, что будь он вот сейчас на Москве, не раздумывая, в одиночку взял бы приступом Шемякин двор, а заодно выплатил бы княжий откуп да погнал бы всех татар. За такое, что ему великий князь пожалует? Там уж ни Завиду Лыкову, ни Михайле Сабурову с ним не потягаться!

Вселенский размах его планов ничуть не смущал Никиту. Снова и снова широкими шагами мерял он крохотную клеть. Снова и снова, словно наяву, представлял себе награду за свои победы, награду, слаще и пленительней которой не сыскать ему в целом свете. Любава… Любавушка… Никита замер посреди клети. На Москве он проведет с неделю, а то и больше. И за всю неделю он ни разу не увидит свою Любаву. Ждать целую неделю? На мгновение у Никиты пробежал в груди холодок отчаяния. Да нет же, не вытерпит он целой недели без этих глаз. Да что там недели – и часа, и четверти часа…

Никита быстро огляделся: на сундуке, поверх рогожки, валялись сброшенные им впопыхах зипун и шапка. Нет, в этом являться перед Любавой никуда не годилось. В то же мгновение он бросил взгляд вниз и оглядел свою рубаху, ощупал ее руками, точно проверяя добротность. Ну, это еще куда ни шло. Как никак, от боярина Семена подарена, боярской рукодельницей вышита. Тоже не ахти, но всё-таки… Эх! Никитин взгляд упал ниже. Валенки! Господи, ну почему я не додумал надеть сапоги? Но тут же он сам себе и ответил: не на смотрины ведь собирался, на постриг. А там хоть в валенках, хоть в сапогах – всё одно. Ладно. Другого-то всё равно ничего нет. Никита шагнул к двери, быстро и уверенно отодвинул засов и в следующее мгновение был уже в сенях.