Гвозденко Викторовна - К точке отсчёта

– Это же бизнес! Он должен работать по своим законам: конкуренция, развитие.

– Ты, действительно, туп, приятель. Просто расслабься и поверь, не надо искать смысла там, где его не может быть по определению, – чёрная кружка переместилась на соседний стол.

Смысл, заточённый в обречённости.

Ани, удивительно томная по утрам. Отточенность движений, белоснежное бедро в обрамлении сиреневого шелка, дымящаяся чашка, трогательные бусинки на ноготке мизинца. Ани, знакомая каждой родинкой, каждой клеточкой доверчивого тела, но странно чужая под прикрытием полуопущенных век. Когда он понял, что просчитанная жеманность убивает желание тонуть в этом душистом атласе тела? В то утро? Накануне, когда почти физически ощутил мир их маленькой квартиры, разбитый двумя мониторами?

Смысл, заточённый в обречённости.

Он как раз выезжал с дворовой стоянки, проклиная страстность соседки с третьего этажа, заводящей себе любовников по принципу «лох парковки», когда прозвучал звонок. Нет, звонок прозвучал позже, он помнит, что застыл на перекрестке. Ему сигналили, объезжали, крутили у виска, демонстрировали мощь среднего пальца.

«Анна, Анна, не может быть», – он только что вышел, привычно провернув ключ два раза. Он слышал шум воды, тихую музыку из душевого динамика.

Ани, сиренево-белое облако, розовый мизинчик, прижатый к черной дымящейся чашке. Ани, такая утонченная в своей фальшивости, такая холодная. В тот миг ему показалось, что из груди вырвался вздох облегчения, и он тут же начал распекать себя за жестокосердие. А трубка опять ожила и заговорила голосом отца: «Ехать надо, сынок. Кроме нас у Анечки нет никого». Ехать? Куда ехать, почему ехать?

«Ты отпроситься сможешь? Жаль, что не мне не по силам, не доеду в Колышлевск. Сынок?» – голос отца зазвучал еще тревожнее.

«Я сейчас приеду, папа», – Колышлевск, Аня, Анна Петровна, сестра отца, а он… Он уже рисовал картины собственный свободы, идиот.

Шеф долго не брал трубку, потом бурчал что-то невнятное. Из всего монолога понял – смысл неожиданно стал выбираться из оков, увольнение по приезде ему обещали в самых красочных выражениях.

Старенькая многоэтажка, где жил отец, почему-то удивила обшарпанными стенами. Не замечал, как? Сбитые ступени, затхлость тёмного подъезда, голая лампочка на сером от пыли проводе перед самой дверью, шуршащие шаги.

– Сынок, – в выцветших глазах вина и тревога, – у тебя не будет проблем?

– Нет, папа, я договорился. Что случилось?

– Понимаешь, мне вчера позвонила Клавдия, Клавдия Олеговна, соседка Анечки.

– А почему ты мне сразу не перезвонил?

– Подумал, что не стоит беспокоить до утра, – отец смутился, – пойдем в комнату, что мы в коридоре-то.

В тусклом комнатном свете следы отцовской немощи проступили с жестокой очевидностью.

– Не прибрано тут, – отец лихорадочно выхватывал что-то из груды разбросанных по всей квартире несвежих тряпок. Впрочем, он тут же бросал их в другое место.

– Не суетись, давай присядем, ты мне все расскажешь, – Антон с силой усадил старика на разобранную постель.

Не замечал, не видел запустение такой, некогда уютной, родительской квартирки, эти грязные тряпки, скованность движений отца? Когда он был здесь в последний раз? Чуть больше недели назад, завозил продукты, даже чай пить не стал, Ани ждала его в фитнес-клубе.

– Рассказывать, сынок, особо нечего. Я и сам ничего не понимаю. Позвонила Клава, они долгое время приятельствовали с Анечкой, раньше в школе вместе преподавали, да и соседками были, сколько я помню. Клавочка помладше Анечки, замужем, у нее детки и внук, взрослый уже, школьник. Это нашей Анечке не повезло, не вышла замуж, деток не нарожала. Одни мы у нее, Тоша.

«Тоша, Анечка, Клавочка», – как изменился отец после смерти мамы. Ходит, будто прощупывая почву, говорит, словно дует на горячее. Теперь вот эти суффиксы и застывшая в глазах вина.

– Полицию вызывали?

– Вызывали, сынок. Клавушка заподозрила недоброе, Анюта дверь ей не открыла. Это было… да, в понедельник. Весь день звонила в дверь и на телефон. Во вторник с утра самого пришла – опять тишина. К обеду не выдержала, вызвала полицию. Квартиру вскрыли, а там никого.

– Так может рано волноваться? Ушла к приятелям, попала в больницу, да мало ли.

– Так-то оно так, да вот что странно, сынок, дверь изнутри на цепочку закрыта.

– Как так? А этаж? Ах да, третий, – вспомнил мужчина.

– Думаешь в окно? Тоша, ей почти восемьдесят. Есть еще одна странность – она аккуратная женщина, и не могла уйти, не убрав за собой, бросив грязную посуду.

– А если внезапно стало плохо?

– Я думал об этом. Но плохо настолько, что пришлось бы вызвать «Скорую помощь», а никто из соседей не видел машины. Клавочка говорит, что перед тем, как…исчезнуть, Аня завтракала. На столе осталась тарелка с присохшей кашей, надкусанный кусок хлеба, недопитый чай.

– Странно.

– Более чем. Ты поезжай, сынок. Опять-таки, за квартирой присмотреть надо, вернется Анечка, а там чужие люди. Только вот твоя Аня, как она, не против?

– И спрашивать не буду.

– Плохо всё, да?

– Не переживай, отец, разберусь. Ты, того, может надо что, я в магазин съезжу, пока здесь, – Антону захотелось прижать отца, вдохнуть знакомый запах волос, сказать что-то важное.

– Не надо, сынок, у меня все есть. Ты поезжай, звони, как что-то прояснится.

Голос Ани соблазнял каждым слогом, вплетая бархатистое дыхание, по последней моде пропевая ударный гласный оргастическими нотками.

«Ку-да? Ког-да вер-нЁшь-ся?» И все – ни тени беспокойства, даже приличествующее «что случилось» не прозвучало.

Смысл, отверзающий засовы.

Пара часов по заснеженной трассе в уездный городок, на родину отца. Теплое нутро автомобиля, серые поля перечеркнутые проталинами конца зимы и снег упрямыми льдинками бьющийся в стекло. Никакой музыки, только тихое урчание мотора, как разговор с другом, как попытка признаться в очевидном. Навязчивое крошево, ритмичное движение «дворников», рыжие фонтаны от объезжающих машин.

Женская фигура возникла неожиданно, метрах в десяти – тёмный силуэт, проступающий сквозь белоснежную рябь. Она просто стояла, стояла и смотрела на приближающийся автомобиль. Десять метров, слишком мало, чтобы не доехать. Сердце рухнуло к педали тормоза. Он закрыл глаза в ожидании глуховатого стука. Ничего, машина просто остановилась. Как, где эта безумная старуха? Кислицин выскочил, пробежал назад – никого. Но он же видел сгорбленную спину, слегка склонённую голову, замотанную в чёрный платок со спутанной бахромой, видел…

Остаток пути ехал предельно осторожно, казалось, тень злосчастной старухи летела над Renault Logan мимо полей, щетинившихся бурьяном, мимо жидких пролесков – столбов, подпирающих огрузлое, набухшее последним снегом, небо. У самого Колышлевска трасса вползла в самый настоящий лес, чёрный коридор, исчезающий в неизвестности. Стало заметно темнее, только белые стрелы придорожных сугробов. Какая-то птица метнулась, задев крылом крышу автомобиля.