Мурад Ибрагимбеков - Мадагаскар. Кинематографический роман

Я заканчивал свою картину «Что скрывают зонтики». Зонтик и его спицы как символ полигамии, присущей человеку. Зонтик как символ секса, зонтик как юбка, зонтик как ложе, зонтик как небосклон. Картина была полна глубинных смыслов и символов.

(Одна копия картины сохранилась и в настоящее время находится в Берлинском музее эротики, что возле Зоологишен Гарден).

После смены я представил Лорелей своей группе. Группа была небольшая, я всегда обходился малым количеством работников. При специфике моей работы и ограниченности проката большая группа была абсолютно не нужна. Я платил оператору, его помощнику, двум осветителям, один из которых выполнял обязанности гафера, и гримеру. Состав группы не был постоянен, кроме кинооператора Генриха Моозеса, все остальные участники менялись от проекта к проекту. Текучесть кадров никогда меня не смущала. Художником-постановщиком был я сам, пригодился опыт работы декоратором.

– Познакомьтесь со стариком Генрихом, – представил я девушку своему старому оператору и другу. – Герр Моозес начинал с самим Люмьером, – не преминул добавить я.

– Правда, вы работали с самим основателем?!

– Правда, милочка, с Люмьером я познакомился в 1901 году, когда решил освоить эту профессию, – как обычно неторопливо и размеренно стал рассказывать Генрих.

О Люмьере старина Генрих Моозес мог рассказывать бесконечно, были бы слушатели. На самом деле с Люмьером он работал один день в своей жизни, когда заменял у него не съемках захворавшего разнорабочего. С самим Люмьером он никогда не разговаривал, но созерцание мифического героя произвело на него столь сильное впечатление, что Генрих Моозес посвятил свою жизнь кинематографу и выучил наизусть биографию своего кумира.

Молодость и красота Лорелей не могла не очаровать старого киноволка. В тот день он преподнес ей в подарок один из своих объективов. Это была «тридцатьпятка».

– Это очень старое стекло, деточка. Через старые объективы мир выглядит по-иному, – сказал он. – Им снимали еще отцы-основатели; надеюсь, он поможет вам в вашем творчестве.

Люмьер перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что вскоре наснимает эта юная особа этим самым объективом.

В тот день я сделался для Лорелей воплощением бога волшебного фонаря, в свет которого так стремилась целеустремленная фея новейшего из искусств.

Недавнюю провинциалку (она переехала в Берлин полгода назад из-под Котбуса), девушку из приличной лютеранской семьи (мама – белошвейка, папа – орнитолог), Лорелей несколько коробила излишняя, на ее взгляд, гиперреалистичность моего киноязыка. После окончания съемки мы долго беседовали о кинематографе.

– Душенька моя, да, мой кинематограф не совсем традиционный. Да, мой кинематограф не философский. Возможно даже, что это не высокое искусство. Но кто сказал, что кинематограф не может быть таким, если на него есть спрос и в нем имеется своя эстетика? Художника следует судить по его законам, – мягко, но настойчиво втолковывал я ей.

В тот вечер мне удалось ее убедить. Лорелей, отбросив ханжеские сомнения, согласилась подняться в мою мастерскую, чтобы посмотреть на мою электромеханическую «Мениоллу». Ее заворожил аппарат с вертикально двигающейся пленкой, проецируемой на светящуюся линзу. Эта была кинематографическая редкость, я и сам ею искренне гордился.

В ту ночь я придумал «Девушку и Дракона».

Почему я не описываю Лорелей? Длинная шея, глаза с искорками юмора и ума, и т. д.? Наверно, я смог бы описать ее словами, но зачем мне выдавать себя за писателя, когда я уже запечатлел ее на экране? Когда в ту ночь я смотрел на Лорелей, я увидел кадр из «Девушки и Дракона».

Утром, когда мы спустились на завтрак, я познакомил фрау Густаву с Лорелей, и они сразу же друг другу понравились. Меня это порадовало. Есть женщины, с которыми хочется завтракать, а есть такие, с которыми это делать вовсе необязательно.

С Лорелей я собирался завтракать весь остаток своей жизни, и у меня были основания надеяться, что и она не станет возражать. Аппетит у нее был завидный. Когда фрау Густава пошла жарить омлет, я обнаружил, что у меня кончились сигареты. Я мог бы и потерпеть, но отсутствие такой мелочи, как сигареты, не позволяло считать происходящее абсолютно идеальным, поэтому я решил ненадолго отлучиться, чтобы сегодняшнее утро сделалось совершенным в своей самой незначительной детали. Режиссер не может не быть перфекционистом.

– Будьте осторожны, – сказала мне вслед фрау Густава с тревогой в голосе, – сегодня в городе ожидаются беспорядки.

– Было бы странно ожидать чего-то иного, – ответил я и вышел на улицу.

В дверях кафе я столкнулся с человеком, внешность которого мне показалась знакомой. У него было невзрачное лицо, которое было бы весьма затруднительно описать, такие лица бывают у работников муниципальных служб или подобных бюрократических институций. Служащий, решивший выпить чашечку кофе перед работой? Хотя нет, было воскресенье, и он решил выпить воскресную чашечку кофе, поправил я себя. Он вежливо придержал дверь, когда я выходил, и мы любезно обменялись кивками. Я быстро дошел до угла, где по устоявшейся привычке и купил себе пачку испанских «Дукадос».

– Что слышно нового? – дежурно поинтересовался я у знакомого киоскера, который, как и большинство его коллег, всегда был в курсе происходящего в стране и мире.

– Тельман опять замутил, – сообщил он мне, почему-то понизив голос.

– Кто такой Тельман?

– Эрнст Тельман – лидер эксплуатируемых берлинских рабочих, – с укоризной объяснил мне киоскер. Судя по интонации, себя он также причислял к упомянутой категории населения.

Тельман был пролетарский лидер. Имя я знал, но позабыл, на какой политический платформе стоит упомянутый политический деятель. Видимо, в тот день Тельману удалось «замутить» что-то серьезное, потому что откуда-то с соседней улицы стали доноситься крики и шум, вероятно, это и были те самые беспорядки, которых опасалась моя добрая хозяйка.

– А у вас как дела? – в свою очередь вежливо поинтересовался у меня торговец.

Как у меня обстояли дела? Судите сами. Вчера вечером я закончил съемки своей новой фильмы, ночь провел с любимой женщиной, утром вместе с ней же замечательно позавтракал, и, кроме того, в моей башке уже возник замысел новой картины.

– Отлично! – искренне ответил я и, не вдаваясь в сладостные детали, вынул из пачки папироску, чиркнул спичкой, вдохнул долгожданный дым и, не теряя времени, отправился продолжать завтрак. Идти было минуты три, я почти уже дошел до дома, как вдруг увидел бегущего по улице человека с кинокамерой. За ним бежал полицейский с дубинкой. Не было никаких сомнений, что полицейский собирается стукнуть убегающего кинематографиста этой самой дубинкой, как только тот окажется в пределах досягаемости.