Хилари Мантел - Сердце бури

– Красивые слова. И вы переходите границы, произнося их при мне.

– Свобода мысли, свобода речей – разве это так много?

– Чертовски много, и вам это прекрасно известно, – хмуро заметил Конде. – А самое неприятное, что я слышу это от тех, кто мне ровня. Изящные идеи социального переустройства. Привлекательные планы построения «общества разума». Людовик слаб. Позвольте ему пойти у них на поводу, тут же объявится новый Кромвель, и дело кончится революцией. А революция – это вам не чаепитие.

– Однако ж это не обязательно кончится так, – сказал Жан-Николя. Легкое движение теней в углу привлекло его взгляд. – Господи Иисусе, что ты здесь делаешь?

– Подслушиваю, – ответил Камиль. – Вы могли бы заметить раньше.

Мэтр Демулен побагровел.

– Мой сын, – промолвил он.

Принц кивнул.

Камиль приблизился к кругу света от канделябра.

– Услышал что-то полезное? – полюбопытствовал принц. Судя по тону, он явно недооценил возраст Камиля. – И как тебе удалось себя не выдать?

– Вероятно, у меня кровь застыла в жилах при виде вас, – ответил Камиль, смерив принца взглядом палача, который примеряется к жертве. – Разумеется, будет революция. Вы создаете нацию Кромвелей. Впрочем, мы пойдем дальше. Через пятнадцать лет вам, тиранам и паразитам, придет конец. Мы учредим республику в римском духе.

– Он учится в Париже, – сокрушенно заметил мэтр Демулен. – Там и нахватался этих идей.

– И думает, что по малолетству не отвечает за свои слова? – Принц повернулся к Камилю. – Что вы себе позволяете?

– Это кульминация вашего визита, монсеньор. Вы решили посмотреть, как живет ваш образованный раб, и обменяться с ним банальностями. – Камиля била крупная дрожь. – Вы мне отвратительны.

– Чего ради я сижу здесь и терплю оскорбления? – пробормотал Конде. – Демулен, уберите с дороги этого вашего сына.

Принц поискал глазами, куда поставить бокал, и, не найдя ничего лучшего, сунул его в руки хозяину. Мэтр Демулен последовал за гостем на лестницу.

– Монсеньор…

– Мне не следовало унижаться, нанося вам визит. Надо было прислать управляющего.

– Я очень сожалею.

– Незачем тратить слова. Я выше оскорблений.

– Могу я по-прежнему вести ваши дела?

– Вы можете по-прежнему вести мои дела.

– Вы действительно не оскорблены?

– Как я могу быть оскорблен тем, что выходит за всякие рамки?

За дверью маленькая свита быстро собралась в дорогу. Конде обернулся:

– Я сказал, прочь с дороги, и я не шутил.

Когда принц уехал, Жан-Николя поднялся по лестнице и вошел в кабинет.

– Камиль? – преувеличенно спокойно промолвил мэтр Демулен и глубоко вдохнул.

Молчание длилось. Последние свечи догорели, месяц бледным вопросительным знаком повис над площадью. Камиль снова спрятался в тень, словно ему там спокойнее.

– Какой глупый и бессмысленный разговор вы вели, – сказал он наконец. – Одни банальности. Он не умственно отсталый. Они не дураки, по крайней мере не все.

– Зачем ты сообщаешь это мне? Как будто я не бываю в обществе.

– Мне понравилось, как он сказал «этот ваш сын». Словно иметь меня сыном ненормально.

– Возможно, он прав. Будь я человеком древности, я бы сразу после рождения бросил тебя где-нибудь на склоне холма – выживай, как знаешь.

– Возможно, меня пригрела бы волчица, – сказал Камиль.

– Камиль, когда ты говорил с принцем, ты не заикался.

– Я… Не переживай, это временно.

– Я думал, он тебя ударит.

– Я тоже.

– Жалко, что не ударил. Если будешь продолжать в том же духе, мое сердце остановится… – Жан-Николя прищелкнул пальцами. – Вот так.

– Нет. – Камиль улыбнулся. – Ты здоров. Доктор сказал, у тебя только камни в почках.

Внезапно Жану-Николя захотелось обнять сына – необъяснимое желание, которое он тут же подавил.

– Ты оскорбил его, – сказал Жан-Николя. – Ты испортил свое будущее. Самое ужасное – то, как ты на него смотрел. Как при этом молчал.

– Да, – задумчиво промолвил Камиль. – Молчаливое презрение – это по моей части. Я практикуюсь, что неудивительно.

Камиль сел в отцовское кресло, готовясь продолжать разговор, и медленно отвел волосы со лба.

Жан-Николя считал себя человеком ледяного достоинства, в высшей степени неколебимым и правильным. Ему хотелось заорать во весь голос, вышибить стекло, выпрыгнуть из окна и разбиться насмерть о мостовую.

Принц скоро забудет обиду, спеша поскорее добраться до Версаля.

Сегодня все сходят с ума по фараону. Король фараон запрещает, ибо проигрыши слишком велики. Однако король привык ложиться рано, и когда он удаляется, ставки за столом королевы удваиваются.

Бедняжка, зовет его королева.

Королева – законодательница мод. Ее платья – около ста пятидесяти новых каждый год – шьет Роза Бертен, дорогая, но незаменимая модистка с улицы Сент-Оноре. Придворные платья – настоящие переносные тюрьмы с корсетами, широкими обручами, шлейфами, плотным шелком и жесткой отделкой. Искусство куафера переплелось с мастерством шляпника и подвержено капризам сиюминутной моды. Войска Джорджа Вашингтона в боевом порядке покачиваются на напомаженных башнях, на пудреных локонах вырастают сады в свободном английском стиле. На самом деле королева не прочь отказаться от этой помпезности и учредить век свободы: тончайшего газа, мягкого муслина, незатейливых ленточек и летящих юбок. Удивительно, впрочем, что эта простота, подаваемая как изысканность, стоит ничуть не меньше бархата и атласа. Королева обожает все естественное – в одежде и этикете. Но еще больше она обожает бриллианты. Ее сделки с парижской ювелирной конторой «Бомер и Бассанж» становятся причиной несусветного скандала. В своих покоях королева швыряет мебель, срывает портьеры, заказывает новые – затем переезжает в другие покои.

– Меня пугает скука, – говорит она.

У королевы нет детей. Памфлеты, которые гуляют по Парижу, обвиняют ее в беспорядочных связях с придворными и лесбийских сношениях с фаворитками. В 1776 году, когда королева появляется в своей ложе в опере, ее встречает враждебное молчание. Она не понимает, за что ее не любят. Говорят, из-за дверей королевской спальни доносятся ее крики: «Что я им сделала, что?» Королева недоумевает: стоит ли возмущаться ничтожными радостями, которыми балует себя слабая женщина, когда все вокруг по-настоящему плохо?

Ее брат-император пишет из Вены: «В конце концов, так долго продолжаться не может… Революция будет жестокой, и, возможно, она станет делом ваших собственных рук».

В 1778 году в Париж вернулся восьмидесятичетырехлетний Вольтер. Он был бледен, как труп, и харкал кровью. Вольтер ехал по городу в синей карете с золотыми звездами. Восторженные толпы скандировали: «Да здравствует Вольтер!»