Хилари Мантел - Сердце бури

– Я имел честь отстаивать ваши убеждения.

– Ах вот оно что, – с насмешкой промолвил граф. – Я нежно люблю льстецов, мэтр Демулен.

Этого Камиль никак не мог понять: то, как смотрели на него люди герцога Орлеанского, то, как смотрел на него Мирабо. Словно имели на него какие-то виды. С тех пор как святые отцы махнули на Камиля рукой, никто не строил на его счет никаких планов.

– Вы должны простить мой внешний вид, – мягко сказал граф. – До утра мне не удалось сомкнуть глаз. Впрочем, должен признаться, меня занимала не только политика.

Вранье, сразу понял Камиль. Если бы граф захотел, он принимал бы своих почитателей чисто выбритым и трезвым. Это был просчитанный ход, как все, что он делал; небрежностью и беспечностью, а равно и легкостью, с которой за них извинялся, граф хотел смутить и унизить одетых с иголочки и скованных посетителей. Граф взглянул в лицо своему невозмутимому слуге Тейтшу и громко расхохотался, словно тот сказал что-то смешное. Отсмеявшись, снова обратился к Камилю:

– Мне нравится, как вы пишете, мэтр Демулен. Проникновенно, с чувством.

– Когда-то я сочинял стихи. Теперь-то я знаю, что у меня нет таланта.

– Полагаю, сложностей вообще так много, что незачем сковывать себя еще и стихотворным размером.

– Я не собирался посвящать себя поэзии. Надеюсь заниматься делами государства.

– Оставьте это тем, кто старше вас. – Граф поднял памфлет. – Можете повторить?

– А, это… да, разумеется. – Он привык относиться к своему первому памфлету с презрением, которое до некоторой степени распространялось на тех, кто им восхищался. – Для меня это все равно что дышать. Я не сказал «говорить» по очевидной причине.

– Однако вы говорили, мэтр Демулен. В Пале-Рояле.

– Мне пришлось себя заставлять.

– Природа создала меня народным трибуном. – Граф повернул голову, демонстрируя выгодный ракурс. – Как давно вы заикаетесь?

Послушать его, так заикание – забавное или элегантное новшество.

Камиль сказал:

– Очень давно. С семи лет. С тех пор, как впервые оставил родной дом.

– Вас так расстроило расставание с семьей?

– Уже не помню. Вероятно. Или, напротив, не сумел справиться с облегчением.

– Разные бывают семьи. – Мирабо улыбнулся. – Я не понаслышке знаком со всеми домашними затруднениями, от вспыльчивости за завтраком до последствий инцеста. – Он поманил Камиля за собой в комнату. – Король – покойный король – говорил, что следует ввести должность министра, который занимался бы только нашими семейными ссорами. Видите ли, моя семья очень древняя. И очень знатная.

– Правда? Моя только притворяется таковой.

– Кто ваш отец?

– Судья. – Честность заставила его добавить: – Боюсь, я не оправдал его надежд.

– Можете не рассказывать. Никогда мне не понять, что движет представителями среднего класса. Присядьте, я хочу узнать о вас побольше. Где вы учились?

– В лицее Людовика Великого. А вы думали, меня вырастил сельский кюре?

Мирабо отставил чашку:

– Там учился де Сад.

– Это не самый характерный пример.

– Однажды мне не повезло оказаться с ним в тюрьме. Я сказал ему: «Мсье, я вам не компаньон, вы режете женщин на кусочки». Простите, я отвлекся.

Граф упал в кресло, невоспитанный аристократ, ни разу в жизни не просивший прощения. Камиль смотрел на него, чудовищно самоуверенного и тщеславного человека с претензией на величие. Граф не просто говорил и двигался – он рычал и крался. Пребывая в покое, он напоминал пыльное чучело льва в зоологическом музее: мертв, но не настолько мертв, как вам хотелось бы.

– Продолжайте, – сказал граф.

– Зачем?

– Зачем мне это? Думаете, я позволю стае шакалов, которые служат герцогу, подмять под себя ваши маленькие таланты? Я готов дать вам хороший совет. Герцог дал вам хороший совет?

– Нет. Я никогда с ним не беседовал.

– Как жалобно это прозвучало. Разумеется, не беседовали. Но я не такой. Я приближаю к себе способных людей. Я зову их своими рабами. И желаю, чтобы мои рабы были счастливы на плантации. Вам, конечно, известно, кто я такой?

Камиль вспомнил, как Аннетта называла Мирабо несостоятельным должником и аморальным человеком. Мысли об Аннетте казались особенно неуместными в этой комнатке, набитой громоздкой мебелью, старыми портьерами и тикающими часами, посреди которой сидел граф и скреб щеку. Эта комнатка воплощала собой роскошь. Почему мы называем роскошной жизнью мотовство, обжорство и лень? Несмотря на долги, граф не собирался отказываться от дорогих безделушек, среди которых, кажется, теперь числился и он сам. Что до аморальности, то Мирабо явно ею гордился. Коллекция его звериных желаний свернулась в углу, предвкушая завтрак и издавая вонь на конце цепи.

– Что ж, у вас было время подумать.

Внезапно граф вскочил, волоча за собой складки ткани. Обняв Камиля за плечи, он подвел его к залитому солнечным светом окну. Казалось, неожиданное тепло исходит не от окна, а от графа. Еще от него разило вином.

– Должен признаться, – сказал Мирабо, – я люблю приближать людей, которым есть чего стыдиться. С ними мне проще. С такими, как вы, Камиль, с вашей чувствительностью и нервностью, которыми вы торгуете в Пале-Рояле, словно отравленными букетами… – Граф коснулся его волос. – И эта слабая, но различимая тень андрогинности…

– Вам нравится разбирать людей по косточкам?

– Мне нравитесь вы, – сухо сказал граф, – потому что вы ничего не отрицаете. – Он отошел от окна. – Тот рукописный текст под названием «Свободная Франция», что ходит по рукам, написали вы?

– Я. Вы же не думаете, что безобидная брошюрка, которая есть у вас, – все, на что я способен?

– Нет, мэтр Демулен, я так не думаю и вижу, что и у вас есть рабы и переписчики. Вы можете одним словом описать свои убеждения?

– Республиканец.

Мирабо чертыхнулся.

– Для меня символ веры монархия, – сказал он. – Я нуждаюсь в ней, только посредством ее я могу заявить о себе. И много среди ваших тайных знакомцев тех, кто думает так же, как вы?

– Не более полудюжины. Едва ли вы обнаружите больше во всей стране.

– Почему?

– Мне кажется, люди не в состоянии выносить слишком много правды. Они надеются, король подзовет их свистом из канавы, где они прозябают, и назначит министрами. Но весь этот мир скоро будет разрушен.

Мирабо крикнул слуге:

– Тейтш, приготовь мне одежду. Что-нибудь поярче.

– Черное, – сказал слуга, входя в комнату. – Вы теперь депутат.

– Черт, я и забыл. – Граф кивнул в сторону передней. – Кажется, у них заканчивается терпение. Что ж, впускайте всех сразу, это даже забавно. А вот и женевское правительство в изгнании. Доброе утро, мсье Дюровере, мсье Дюмон, мсье Клавьер. Это рабы, – прошептал он Камилю драматическим шепотом. – Клавьер хочет стать министром финансов. Ему все равно, в какой стране. Странное желание, очень странное.