А. Сахаров (редактор) - Петр Великий (Том 2)

Командующий не поверил, но на всякий случай приказал окружить лес. Ватага бросилась врассыпную. Не встречая сопротивления, генерал распорядился поджечь лес.

– Так вот кто заодно с московитами! – освирепел он, увидев при свете пожарища ватажников. – Взять их живьём!

Пленников допрашивали всю ночь, где находятся русские.

– Не видели… Мы ведь не с московитами! – падали люди в ноги, моля о пощаде. – Мы от голода.

Генерал не слушал и твердил своё:

– Московиты… Где они?

Наконец ему надоел бесцельный допрос. Он поманил к себе полковника и шепнул ему что-то.

– Удачная мысль! – оживился тот. – Очень удачная!

Он подал одному из литвинов пистоль:

– Покажи, как ты стреляешь… Нет, зачем же в воздух, когда есть прелестная цель. Вот сюда. Прошу.

Литвин отшатнулся:

– За что же я должен убивать товарища?

– Можно и не убивать. Расскажите оба, что вы знаете про русских, и уходите откуда пришли.

Всё это полковник произнёс с задушевной улыбкой, но в то же время сунул пистоль в онемевшие пальцы другого пленного.

– А может быть, ты первый попробуешь? Я начинаю. Раз… два… три! Стреляй же! – крикнул он злобно и выхватил шпагу. – Не то…

Раздался выстрел.

Пленных била дрожь. За их спинами выстроились солдаты с фузеями наизготове.

– А теперь говори! – подступил генерал к невольному убийце.

Говорить было нечего. Послушный кивку, как смерти, ещё один литвин сделал шаг вперёд.

Так за какой-нибудь час ватага перестреляла друг друга.

Замешкавшийся генерал двинулся в дальнейший путь, к Головчину. Русские знали о продвижении неприятеля и готовились к встрече. Под самым Головчином стояли Меншиков и Шереметев, а на левом фланге расположились войска князя Репнина и фельдмаршал-лейтенанта Гольца [271].

– Где же светлейший? – спохватился Шереметев, взволнованный внезапным исчезновением Александра Даниловича. – Куда он запропастился в такую минуту?

А Меншиков в это время заперся в сарае с прибывшим из Москвы дьяконом Евстигнеем и, позабыв обо всём на свете, с великим прилежанием слушал его.

– Не хочет?

– Не хочет, досточтимейший Александр Данилович. Я, речёт, страшусь, как бы князь… значит, ты то исть… не того…

– Чего «не того»?

– Не сбрехнул бы…

– Ой, смотри, Евстигней! Хитришь что-то.

Евстигней перекрестился:

– Служу вам, яко Господу, нелицеприятно, всем чистым сердцем своим.

Вдруг что-то глухо ухнуло. Земля вздрогнула под ногами, сарай затрещал. Меншиков засуетился:

– Да будет тебе креститься! Пиши.

Александр Данилович был краток и сух. Он не просил, не настаивал, а только напоминал Анне Монс, что ждать больше нельзя. «Царь, – диктовал он, – прослышал уже про аморы твои. Ныне, ежели сама не откроешься ему, всё потеряешь…»

Сунув дьякону золотой, светлейший пошёл из сарая, на ходу бросив:

– Так и обскажи ей, как я тебя обучал.

Через несколько минут Меншиков был уже в штабе и допрашивал перебежчиков. Неприятель стоял ближе, чем на пушечный выстрел.

Поздней ночью шведы ринулись всей силой на дивизию князя Репнина [272]. Растерявшиеся Меншиков и Шереметев, только теперь понявшие, что их безбожно обманул перебежчик, трижды отдали приказ войскам идти на подмогу к князю и трижды отменили своё распоряжение. Оба генерала очутились между двух огней. Рискнуть на бой было страшно. А вдруг наступающие войска являют собой главную неприятельскую силу? Что если среди шведов находится сам король? Как нарушить приказ государя – избегать до поры до времени встречи с Карлом? Но преступным казалось и отступление в минуту, когда войскам Репнина грозит гибель. За это тоже не погладит по головке Пётр.

Пока на правом фланге шло совещание, шведы уже торжествовали победу.

Репнин с войском убежал с поля брани. Шереметев и Меншиков, так и не приняв боя, скорым маршем отступили к Днепру.

Весть о поражении застала государя в одном дне пути от Головчина.

– Что ж, – к удивлению ближних, улыбнулся Пётр, – значит, нашим викториям срок не вышел ещё. Значит, ещё учиться нам надобно малость.

На военном совете он держался бодро и даже шутил.

Отправив Меншикову цидулу с требованием строго расследовать причину поражения Репнина, царь удалился к себе. Всю ночь пролежал он без сна, обдумывая, что делать дальше. Ничего доброго впереди не предвиделось. Напасти грозили отовсюду. Швед был силён и по праву кичился большими знаниями военной науки. У неприятеля всё было лучше, обдуманней, чем у русских. Главное же – там никто и не думал о каких-либо смутах. Другое дело было в России. «Словно бы и не воины, а ватаги разбойные! – грыз подушку царь. – Того и жди, крамола поднимется».

Невольно вновь и вновь вспоминался гетман.

– Потому Карл и прёт все на юг да на юг! – вскочил Пётр с кровати. – Всё ясно! То Мазеповы козни.

Он присел на край постели. Перед ним как в тумане промелькнули местечки, села, деревни. Вот он продвигается с конницей к Киеву. Его сдержанно встречают казаки. В задних рядах жмутся сиротливо какие-то люди в странных долгополых кафтанах. «Лапсердак, – догадывается он. – Иудеи в лапсердаках». Лицо его светлеет, взгляд проясняется. «Бунтовать хочешь, гетман? Добро. Быть бунту, Иван Степанович».

В тот же час к Голицыну поскакал гонец с тайным приказом.

«За благо почитаем Мазепу упредить в его замыслах: казакам помочь побунтовать, душеньку отвести. Одначе с другого края…»

После обеда царь отправился на сидение с приехавшими: Шереметевым, Меншиковым, графом Головкиным, князем Григорием Долгоруким и генералами: Гольцем, Репниным, Аллартом [273], Брюсом, Рено [274], Дальбоном.

После долгих споров все согласились с мыслью светлейшего и приговорили:

«Понеже неприятель… марширует к Могилёву, а оное место осадить за пространностью и упреждением неприятельским трудно… стать всей кавалерии и конной пехоте по Днепру от Шклова до Могилёва… смотреть на неприятельские обороты, куда обратится – к Смоленску или к Украине, – трудиться его упреждать…»

Было уже под вечер, когда царь ушёл с Александром Даниловичем к себе.

Небо мрело [275], дымясь кое-где призрачными белыми облачками. Осыпавшиеся акации стояли разморённые, дремотно уронив ветви. Приторно-сладко дышали липы. Воробьи лениво тыкались клювами в преющий на дороге помёт. Где-то хрипло, точно со сна, кукарекал петух.

– Липа-то, – глубоко вздохнул Пётр, – каково сладостно благовонием отдаёт. Ни дать ни взять, Монсовой пахнет.

Меншикова передёрнуло. «Эка ведь далась ему девка немецкая!» – выругался он про себя и склонил голову.

– Стосковался и я по другам твоим. По матушке Марте… Каково бы рада была тебя вдруг узреть!

– Да и Монсова, чать, тоже обрадовалась бы.