А. Сахаров (редактор) - Петр Великий (Том 2)

– На дыбу! – подмигнул кату князь.

Отсчитав пятнадцать ударов, Ромодановский тревожно приложился ухом к груди истязуемого. Ему показалось, что жертва его перестала дышать.

Каты поспешно выхватили из огня щипцы и зажали ими соски Шакловитого.

Слабый, едва уловимый вздох дьяка успокоил, однако, князя.

– Ишь, напужал, окаянный! Лисой дохлой прикинулся!

Он дружески улыбнулся.

– Ты того… ты погоди издыхать… Куды тебе торопиться…

Колодника сняли с дыбы, облили водой и дали немного отдышаться.

– А ныне вместно и покалякать маненько, – сладострастно поёжился Фёдор Юрьевич и поиграл кровавыми клочьями кожи, болтавшимися на спине Шакловитого.

Фёдор Леонтьевич собрал последние силы и перекрестился.

– Хочешь – режь меня на куски да псам бросай, хочешь – огнём пожги, а вот остатнее слово моё, как перед истинным: Преображенское, доподлинно, держал в мыслишках спалить, и Наталью Кирилловну думал с дороги согнать…

Он примолк, свесил непослушную голову на исполосованную волосатую грудь. Но мощный удар кулаком по переносице заставил его продолжать показание.

– Замышлял я и на князя Бориса Голицына, и на Стрешнева, и на иных ворогов правительницы, а смерти царя Петра Алексеевича не искал.

– Не искал? – щёлкнул клыками князь и открыл ногой дверь.

В то же мгновение в подземелье втолкнули полуживую от пыток Родимицу.

Не вставая с колен, Федора долго, со всеми подробностями, рассказывала, какое участие принимал Шакловитый в борьбе Милославских с Нарышкиными.

Выслушав донесение Ромодановского. Пётр раздумчиво поглядел на ближних.

– А сдаётся мне, не разумно дьяка казнью казнить. Гораздей помиловать его.

Патриарх ошалело вскочил с лавки.

– Федьку?! Помиловать? Змия сего лукавого?

– По то и помиловать да на службе у нас держать, – упрямо покачал головою царь, – что лукав он и мудр. Нам, поди, понадобятся мудрые головы. Не великое множество их среди ближних моих.

Приближённые государя обиженно потупились, но промолчали.

Патриарх настаивал на своём. Его страстно поддерживала Наталья Кирилловна.

– Да ну, будь уж по-вашему! – неохотно сдался государь. – Казнить его казнью!

Утро одиннадцатого сентября 1697 года выдалось яркое и тёплое, как в летний погожий день. На заходе солнца, в дальнем краю голубого неба, чуть трепетали прозрачные нежно-розовые облачка.

Ласковое солнце, проникнутые мирным покоем тихие дали, пряное дыхание утра вливали в людей бодрость и безотчётную радость жизни.

И помост перед вратами лавры, и плаха, и одетые в кумачовые, яркие, как солнце, рубахи каты представлялись такими нестрашными, незлобивыми среди солнечного покоя…

Неожиданно ударил колокол. Густая октава, как осенние сумерки, придавила дорогу.

Из монастырских врат, окружённые дозорными преображенцами, вышли приговорённые. Словно в хмелю, покачивались из стороны в сторону обезмоченные от пыток полковник Семён Рязанов, Шакловитый и с десяток стрелецких выборных.

– Мужайся, Фёдор Леонтьевич! – крикнул Ромодановский и ударил дьяка ногою под спину.

Фёдор Леонтьевич упал головою на плаху. Кат приготовился к «делу», поднял топор.

Лютый озноб пробежал по спине Петра. Как живой, предстал перед его остановившимися глазами стрелец с занесённой над его горлом секирой. Но было это уже не страхом, а звериною ненавистью, смешанною с таким же звериным злорадством.

– Руби ему голову! – рванулся государь к плахе.

Солнечные лучи заиграли на блистающей глади падающего топора.

Голицына не пустили в монастырь, указали стать на посаде. Через три дня после казни Федора Леонтьевича Борис Алексеевич объявил князю приговор.

– Всё, что было в силе моей, – поклонился он двоюродному брату. – отдал я на то, чтобы смягчить участь твою. И вот, заслужив гнев Натальи Кирилловны и патриарха, вымолил я тебе жизнь. – Он глотнул слюну и перекрестился. – Великий государь лишил тебя и сына твоего чести и боярства. Оба-два вы с жёнами и семейством ссылаетесь на вечное житие в Каргополь. Именья же ваши отписываются на государя.

Он трижды, из щёки в щёку, облобызался с Василием Васильевичем и ушёл.

Вечером отпустили на волю и изуродованную пытками, поседевшую от пережитого ужаса Родимицу.

На Москву прискакал боярин Троекуров. Софью он застал в Крестовой.

– Чего ещё?! – замахнулась царевна иконой Божьей Матери на вошедшего.

Посол схватил её за руку

– Опамятуйся! Не святотатствуй!

Царевна оттолкнула от себя боярина и гордо подбоченилась:

– С новыми милостями Петровыми к нам пожаловал?

– С повеленьем, царевна! Царским указом велено исключить имя твоё из всех бумаг, где досель упоминалось оно вместе с именем государей Петра и Иоанна Алексеевичей. Опричь же того, приказал тебе государь покинуть Кремль и идти на жительство в Новодевичий монастырь!

Софья молча выслушала приговор и, властно показав боярину рукою на дверь, повернулась к иконам.

От царевны Троекуров отправился к царю Иоанну. Он застал его в постели, больным.

– Вычитывай, боярин, чего братец наш нам прописал. Люблю я цидулы слушать.

Троекуров, низко склонившись, прочёл:

– «Милостию Божиею вручён нам, двум особам, скипетр правления, а о третьей особе, чтобы быть с нами в равенственном правлении, отнюдь не вспоминалось. А как сестра наша, царевна Софья Алексеевна, государством нашим учала владеть своей волею, и о том владении, что явилось особам нашим противное и народу тягости и наше терпение, о том тебе, государь, известно. А ныне настоит время нашим обоим особам Богом вручённое нам царствие править самим, понеже пришли есмы в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титле и расправе дел быти не позволяем: на то б и твоя б, государя, моего брата, воля склонилася, потому что учала она в дела вступать и в титла писаться собою без нашего изволения, к тому же щё и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас».

Пётр вернулся на Москву когда Софья переселилась уже в Новодевичий монастырь.

Окружённый боярами, сопутствуемый преображенцами и семёновцами, государь прямо с дороги прошёл в Успенский собор.

Иоанн спустился с амвона, обнял брата и, облобызавшись с ним, торжественно объявил при всём народе, что всю власть в государстве предоставляет единолично Петру.

Нарышкинская Москва захлебнулась в ликующем перезвоне колоколов.

Разбойные ватаги смелели. Они не давали проходу ни конным, ни пешим и вступали в открытый бой даже с солдатами.

Но боле других вызывали ужас и бессильный гнев имена атаманов Фомы Памфильева и Черемного. Атаманы эти не знали жалости к высокородным и именитым людям. Их ватаги орудовали в последнее время под Тулой. Они нападали на усадьбы господарей и торговых гостей, которые ратовали за новую войну с Крымом, жгли домы и уводили в полон хозяев со всеми чадами и домочадцами.