Андрей Шаповалов - Предсказание на меди

– Это я знаю, только вот он-то мне рассказал, что, когда в кабак пришел, никаких пятаков у него в кошеле не было, и сам не знает, как эти деньги у него оказались. Я почему-то ему верю. Я после того случая, когда он мне жетоны отдал, стал его замечать… Ну, всегда замечал, когда приедет, и видел, и как себя ведет, и как с другими мужиками разговаривает, как к делу да к скотине относится. Мне он показался честным человеком, справедливым, а главное – непьющим да работящим. Сдается мне, что непростое это дело. Непонятно, что он вообще в кабаке делал. Он до этого вроде туда и не заходил даже. А если и пошел, стал бы он, если с воровским делом связан, в кабак целый кошель фальшивой монеты с собой брать? Что-то не то здесь…

– Вот тут ты прав, Петруша, дело это не простое. Только верить каждому не спеши. Подчас, знаешь, самый честный да справедливый с виду человек вором и душегубом оказаться может… Хоть и в твоих словах правда есть, полностью меня она пока не убеждает. Вот ты сходи к нему в гауптвахту, где его под замком держат, порасспроси хорошенько, что и как, да с кем он был в кабаке, да что делал, всю историю доподлинно узнай, а в Нижне-Сузунский завод приедешь – вот и ниточка у тебя будет, за которую, может, весть клубочек и размотаешь.

– А с ним, с Егоркой, что будет?

– Да ничего не будет. Посидит, покуда, взаперти, а там поглядим, чем твое расследование завершится…

На этом беседа закончилась. Тепло попрощавшись, генерал отпустил Петра, еще раз высказав соболезнования об отце. Выйдя из здания главного управления, Петр понял, что пробыл у начальника более двух часов. На дворе смеркалось. Он зашел в канцелярию, забрал отцовские бумаги и быстро зашагал в квартал, где были расположены казенные квартиры для офицеров.

26–27 апреля 1800 г.

Разговор с генералом, его внимание, заслуженное, но все равно – внезапное, доверие, новое поручение, тайна за ним скрывающаяся, а главное – новые возможности проявить себя – все это чрезвычайно волновало Петра. Вечером, когда они с Гаврилой поминали отца, Петр отвлекся, и как-то забыл об этом. Было о чем думать и говорить, ведь не виделись, почитай, два года. За воспоминаниями и рассказами они с братом засиделись далеко за полночь. Спать улеглись поздно. Гаврила изрядно набрался и заснул, как только коснулся головой подушки. Петр улегся на узкую походную кровать, установленную для него в комнате брата, но заснуть не смог. Длинный день, радость возвращения в Барнаул, встреча с братом, беседа с главным управляющим, новое поручение, загадка – все это мгновенно смешалось у него в голове и пустилось вскачь, приведя мозг в такое возбуждение, что тот просто отказывался засыпать. Даже хмель – и тот прошел. Да что там говорить, пил Петр немного, он еще с молодости, со студенчества, знал, как реагирует его организм на вино, и с тех пор старался не злоупотреблять. Он слушал в темноте тихий носовой присвист спящего Гаврюхи, уютное потрескивание дров в печи, а сам все возвращался мыслью к делу о воровской монетной чеканке, выдумывал, как лучше подойти к тайному расследованию. Мысли его немного путались и скакали от предстоящего разговора с Егором до получения заслуженной награды за поимку преступников. Возбуждение нарастало, сна не было ни в одном глазу… Проворочавшись всю ночь, заснул он уже под утро тревожным, прерывистым сном, с видениями о Ниже-Сузунском заводе, о бешенной конной погоне и еще о чем-то, что не запомнилось, но волновало и держало в напряжении.

Он проснулся как всегда рано, но брат опередил его, тихо передвигаясь по комнате, старясь не разбудить. Глядя в полутьме комнаты на младшего брата, Петр подумал, что вот его, Гаврюху, тревожные сны не беспокоят. Тихий он, не только сейчас, а вообще тихий: медленный в жизни и карьере, ни к чему особенно не стремящийся, живущий спокойно и умиротворенно, как будто, не бьет в нем ключом молодая кровь, а тихо плывет как у старика. Он, кажется, всегда таким был. Эх, и обижали они с Пашкой его! Да, может, и было за что… К учебе он оказался неспособным, горным делом тоже не особенно интересовался, да и жалели его родители – младшенький все ж. Его и в работу поздно отдали, а когда выяснилось, что на руднике ему в тягость, отец помог в военную службу поступить, и в Барнаул его за собой увез, чтобы приглядывать. Его полностью устраивала однообразная караульная служба: строевой шаг, наряды, разводы. Да, с солдатами он управлялся мастерски, и форма ему была к лицу, оружие он любил. В этом, видимо, оказалось его призвание… Уже здесь, в Барнауле, Гаврила вдруг самостоятельность проявил: как только офицерский чин получил, ушел от отца жить в казенные квартиры и зажил отдельной, практически казарменной жизнью. Наверное, это Павел его вразумил. Сам-то Пашка гордый, еще с детства не хотел, чтобы его за отцовские заслуги привечали. Когда из Санкт-Петербурга с учебы вернулся, просился, чтобы в Змеиногорский рудник под начало отца не отправляли, но видимо отец настоял. Из-за этого и не сложилось у них с отцом, не хотел Пашка-гордец быть вечно сыном Козьмы Дмитриевича, не хотел, чтобы за спиной шептались, что по папенькиной протекции он назначения и чины получает. Из-за этого и с отцом ссорился, из-за этого и на Урал уехал – сам, без отцовой помощи, судьбу свою вершить. Такие вот разные у него братья, и видятся редко, а все одно – родные люди, а сейчас, когда отца не стало, так ближе них ведь вообще никого… Петр Гаврилу хоть и понимал, все же слегка жалел. Пашкина гордость и стремление самостоятельную карьеру делать, да и в ней вершин не менее отцовских достичь, были ему ближе. Он ведь и сам такой же. Не зря ведь в столице, почитай, десять лет обучался, не зря любую работу с задором и смекалкой делал, не зря его генералы привечают и ответственные поручения дают, а теперь, вот, еще и тайные…

Наскоро позавтракав и уговорившись с братом к полудню пойти к отцу на кладбище, Петр отправился на гауптвахту. Теперь, после ночных размышлений, ему казалось, что нет ничего важнее, чем еще раз поговорить с Егором, начать предстоящее расследование. Гауптвахта с тюрьмой находились на противоположном от казенных офицерских квартир конце города. Шагая в утренней темноте по широким, хорошо вычищенным барнаульским улицам, он мысленно составлял план допроса.

Караульный офицер, хоть и был с ним не знаком, после того, как Петр Козьмич представился, легко допустил его в камеру к преступнику. Обычно заключенных приводили в допросную, что в тюремной части здания, но Егора поместили на гауптвахте, где кроме него никто сейчас не сидел. Фролов настоял, что допросная комната и охрана ему не нужны, поэтому молодой офицер сразу проводил его в камеру, у дверей которой на всякий случай выставил караульного и, посоветовав, в случае чего кричать громче, отворил низкую массивную дверь. Егор лежал в углу на соломе, укрывшись овчинным полушубком. Он не спал, но и посетителя явно не ожидал. Из-под полуприкрытых век он наблюдал за вошедшим. Фролов поднял лампу повыше, чтобы его можно было разглядеть, а заодно и самому камеру рассмотреть. Узнав Петра Козьмича, узник слегка улыбнулся, повернул голову. Улыбка у него вышла уж очень невеселая. Казалось, это не улыбка, а гримаса боли исказила его лицо. Только глаза, большие, темные, почти черные цыганские глаза, хранили золотистые искорки былого задора.