Александр Щербаков - След в след

Несмышлёный был, многого не понимал, обиды прощать никак не умел, даже если ноготком почувствует обиду – пока не выжжет нудящую боль каким-нибудь мстительным поступком, не успокоится. Случись так, что в Пензе он узнал одного из молодых комиссаров, который нащупал мешок с зерном в их амбаре. Комиссаров хоть и много было, но этого он запомнил на всю жизнь. Не сказать, что Витька был отчаянным подростком, но в тот день ненависть замутила рассудок напрочь. Он подкрался к парню со спины и дважды со всей силы ударил того ножом. Не учёл Витька одного – не было на ту минуту в его мальчишеских руках ещё силёнок. Да и духом был ещё слабоват. Комиссар, наверняка, остался жив. Перепуганный Витька, боясь быть узнанным и пойманным, с подростковой ватагой принялся кочевать по области. Домой возвращаться боялся. Да и был ли на тот момент у него дом? Голод и ежеминутная близость к нелепой гибели надолго стали его попутчиками. Так и колесил целый год по крупным городам беспризорником; пока не поймали на одной из ростовских улиц. Советская власть обласкала детдомовским приютом, но Витька мечтал вернуться домой, в деревню. Всё чаще во сне стал видеть мать; ему представлялось, что она вернулась, живёт одна. И ждёт, когда объявится он, старший сын. Ей соседи, наверняка, рассказали, что он остался жив. Он всё делал поначалу для того, чтоб его выгнали из приюта; пропускал уроки, с однокашниками частенько дрался, в культурно-воспитательных мероприятиях не участвовал, с преподавателями огрызался. Учился Витька слабо да и не до учёбы было ему в ту пору, и проку от этого непонятного дела он никакого не видел. То ли беспризорная безрассудная жизнь заразила его помыслы, то ли и впрямь порода в нём сидела бесприютная, но его тянуло в подворотни, как тянет бездомную собаку к мусорной свалке. Шамлыге всё казалось, что в подворотне воздух насыщенней и злее. Витька стал бегать на рынок. Детдомовской кормёжки всё равно не хватало, и тогда, чтоб не умереть от голода, стал воровать. Первое что он украл… кусок чёрного, застывшего на морозе хлеба. По совести говоря, воровал-то один хлеб. Это потом уж… До дома он так и не добрался, да и черты матери с годами размылись.

И такой острой пронизывающей болью отозвалось всё в душе Циклопа, стоило только памяти воскресить те далёкие годы. Вот почему он отвернулся в сторону: он вспомнил себя. Жмых дёрнулся с места, подтянул за плечи телогрейки Огородникова, заставляя шевелиться. Огородников, пересиливая незнакомую тяжесть, поднялся. Воры принялись расталкивать остальных. Упоминания о еде, а тем более вид распотрошённой котомки всё-таки оживил беглецов. Чувство голода оказалось сильнее истощения и усталости. Не поднялся только один – Шипицын. Жмых, ничего не подозревая, толкнул того в плечо и в ту же секунду с приглушённым вскриком отстранился. Шипицын остался неподвижен, только ушанка слетела с головы, черты его лица словно провалились вовнутрь, утратив не просто живое обличье, утратив телесный цвет кожи – лицо словно накрыли белым саваном. Зюзя даже вскрикнул, перепугавшись.

– Отмучился, – сказал бесцветным голосом Веня Поллитра, нетвёрдо стоя на ногах. Огородников очухался раньше остальных. Уткнул очередной котелок в костёр. Жмых, боясь, что с провиантом беглецы переусердствуют, отобрал сидр у Вени Поллитра, вручил Циклопу. Он как бы невзначай обмолвился, что до деревни, к которой их поведёт теперь Циклоп, идти максимум сутки. Ну, край к завтрашнему обеду добредут до места. Беглецы закурили, недоверчиво посматривая то на Огородникова, то на воров, но больше на Жмыха, понимая, что в данной ситуации многое, если не всё, зависит от этого вора. А вор в их лагере славился жестокостью: нехорошо обходился иногда с трудовым элементом. Обижал многих понапрасну. Жмых уловил общее настроение заключённых. Ухмыльнулся, отчасти раздосадованный таким недоверием, подошёл к Циклопу.

– Шоб не портить всем настроения, я ухожу. Остаётся с вами всеми уважаемый Витя Циклоп. А мне пора, – воры несколько секунд смотрели друг другу в глаза, прощались без сантиментов. Жмых резко шагнул от костра в стронувшуюся темноту. Когда его силуэт уплывающий, как парусник в беспокойном море, очертился на фоне белого снега, тогда все заметили, что небесная чернь окислилась, увяла, переплавилась в цвет голубики. Циклоп угрюмым взглядом обвёл заключённых. Заросший, почерневший, глаза в красных прожилках от недосыпа и усталости, только мотнул головой, давая понять, что сейчас двинемся. Зюзя, поначалу робко, потом осмелев, видя, что никому до него дела нет, стянул с мёртвого Шипицына телогрейку, шапку, хотел стащить брюки, но окоченевший тяжёлый труп пришлось бы ворочать: одному не справиться, просить о помощи не решился. Белеш распорол по спине покойного накидку-безрукавку некогда коричневого цвета, напялил на себя, под телогрейку, и в странной напряжённой задумчивости – словно отрешился от мира – уставился на труп.

В худых скулах его затаилось хищническое выражение. Огородников взглянул в сосредоточенное лицо солагерника, взглянул второй раз, пристальнее. Что-то не понравилось ему во взгляде Белеша. Не мешкая, принялся забрасывать труп снегом.

– Нужно хоть так закидать, – сказал он тяжело дыша, не оставляя без внимания Белеша. Веня Поллитра помог, насколько хватило энергии.

– Зря, – не теряя задумчивости, проговорил Белеш. Он продолжал смотреть в яму, со скрипом двигая заострившимся, словно у хищника, кадыком. – Снег сойдёт, волки достанут. Сожрут всё равно!

– Эй, ты чё удумал-то, – округлил глаза Веня Поллитра, заглядывая в лицо Белешу, словно пытаясь прочитать его мысли.

– Действительно, каторжанин. Нехорошие мысли в голове крутишь. На роже твоей всё написано. О дороге думать надо! Нам пора выдвигаться, – сказал Циклоп и глянул на Сашку-пулемётчика, как бы ища поддержки. Потом добавил: – Жмых правду говорил. Если сейчас тронемся, к вечеру до деревни дойдём. Ориентир – вон те две сопки. Но идти надо шустрее. Чтобы за день управиться.

Низкие тучи крадучись ползли по небу. Уже различались верхушки деревьев. Падал редкий снег. Сначала шли по следу, оставленному Жмыхом. Почти сразу наткнулись на бивак, разбитый ворами. Костёр ещё дымился.

«Надо же, а посчитали, что убёгли далеко», – рассеянно подумал Огородников.

Не выходя из распадка, Циклоп повернул круто влево. Следы группы Михася уводили в противоположную сторону. Заснеженная равнина казалась бесконечной.

Огородников всё не мог собраться с мыслями; его не покидало ощущение, что они идут после развода на деляну, к месту последней работы. Нормировщик Бычковский, его лошадка, размеренно тянувшая без устали сани, начальник караула Тыжняк, конвоиры – все они скопом в любую секунду выйдут из леса навстречу. Они все заговорят разноголосо о чём-то и ни о чём. Жаль, что эти грёзы лишены главного – сладостного наваждения чего-то приятного. Калейдоскопом пролетают мгновения вчерашнего дня. Господи, неужели прошли сутки? Даже не сутки, меньше! А кажется, много-много дней! Действительность Огородников воспринимает с отрешённой усталостью. Он следует за Циклопом, в голове пустота. Крепких нужных мыслей нет. Думать о чём-то тяжело, и