Александр Игумнов - Осколки памяти

Группа десантников расположилась в тени ветвистых зелёных эвкалиптов, посаженных на краю аэродрома. Здесь проходила первая линия обороны аэродрома, были оборудованы огневые точки с постоянно дежурившими нарядами. Малейший подозрительный шорох в зелёнке взрывал ночную тишину огненной очередью, в которую вливался артиллерийский гром всей закольцованной системы охраны. В зелёных пятнистых маскхалатах, из кармашков которых торчали рожки запасных магазинов, а на поясных ремнях висели серые гранаты, десантники выглядели более суровыми и жёсткими, чем обычно. Грузин Самошвили, коверкая русский язык, травил анекдоты, лихорадочно дрыгал ногами, хватаясь за живот. Два афганца Ахмат и Хасан наблюдали за ним, и один другому со смехом переводил. Никто не перебивал грузина. Десантники лежали на примятой траве, потягивая дешёвые сигареты, перекидываясь короткими фразами.

– Эх, рвануть бы сейчас на «Метеоре» по Волге-матушке до самого Каспия!

– А я бы мороженого поел. Я за спор в «Пингвине» по кило за один присест отоваривал…

– Ну и как? Горло не болело?

– Нет. Чихота нападала да нос закладывало.

– Сегодня суббота по календарю?

– А, нам-то какая разница?

– Дома я бы на танцы пошёл. Диск-жокеем хотел заделаться, да в армию призвали…

– И правильносделали, человекомстанешь.

– А там я бы кем был?

– Козлом прыгающим.

– Скажешь ты, козлом прыгающим. Планы у меня были стоящие.

– А у нас всегда планы хоть куда, а на деле одна ерунда.

– Ну! Стихами заговорил. Сбренчи, Рустам, на дорожку что-нибудь стоящее.

Сержант Садыков вынул из чехла семиструнку, подкрутил барашки и, всей пятерней ударив по струнам, хрипловатым голосом под Высоцкого запел:

– Здесь раньше вставала земля на дыбы, – подхватили Дектярев и Миша Ларин.

Подполковник Кузнецов взволнованно замер, слушая слова песни. Столь ясно прорезались в памяти шумные московские улицы восьмидесятого года. Он был в отпуске, угодил на московскую Олимпиаду и совершенно случайно проходил 25 июля по той улице… Кто-то снимал чьи-то похороны, потом он узнал – датчане. Из дома вынесли гроб, и он услышал чей-то шёпот: «Всех кинооператоров послали на Олимпиаду, а Высоцкого заграница снимает. Наши потом золотом заплатят за эти кадры. Ох уж эта простота – Россия!» Он протиснулся через толпу, увидел знакомые из кинореклам сумрачные лица знаменитых артистов, слёзы на глазах Михаила Ножкина. В осыпанном цветами гробу лежал действительно Владимир Высоцкий…

Десантники допели песню. Садыков последний раз провёл ладонью по струнам, прозвучал последний аккорд… Кузнецов встряхнулся и подошёл к группе солдат, окружавших Самошвили, прислушался к разговору, посмеиваясь, спросил:

– Кацо! Рассказываешь, как в прошлый раз немытым виноградом объелся? Надеюсь, сегодня не перебрал? Смотри, в воздухе и стульчик не поможет.

– А ведёрко? Ведёрко-то все равно есть, товарищ командир!

– Даст тебе Литвиненко ведёрко! Вылетишь в космос вместе со стульчиком и ведёрком в обнимку!

Грохнул взрыв смеха знавших историю о стульчике десантников. Афганец Ахмат оживлённо переводил последнюю фразу ухмыляющемуся товарищу. Любивший поесть, Кацо частенько «страдал животом». Сообразительный грузин смастерил удобный стульчик, на котором мог часами высиживать в туалете. В первую свою операцию он прихватил и стульчик, верно рассчитав, что ему он непременно пригодится в полёте. Разгневанный Литвиненко чуть было не выкинул в открытую дверь самого Самошвили вместе со стульчиком – так был возмущён независимой позой сидящего на своём стульчике грузина, но на его, Литвиненко, ведре. Теперь Кацо заранее высиживал положенное время в туалете, готовясь к предстоящим вылетам. Новый стульчик оставлял на базе, конфликтовать с Юрием он не хотел. Кузнецов поздоровался с афганцами.

– Опять вместе, Ахмат? А это кто?

– Хасан, работает со мной, стоящий парень. Да вы же его знаете! Помните операцию на Айлихеле, он тогда пулемёт подорвал?

– Да, такое не забывается… – «Начпо» протянул руку и второму, признав парня по зарубцованным меткам на лице, повернулся к Ахмату:

– Как дела, как жизнь, что новенького?

– Как вы говорите, русские? Дела как в Польше, тот и пан!

– Нахватался ты поговорок… Середину-то пропустил! Надо говорить: «у кого больше, тот и пан». Подскажи, Ахмат, где лейтенант Кудрин обретается?

– На соседнем вертолёте со своей ханум прощается.

На подкосе вертолёта, подальше от людских глаз, присела Оля Данилова, а на заднем колесе примостился лейтенант Кудрин. Девушка исподлобья взглянула на него, попыталась улыбнуться, задобрить его, но Кудрин отвёл глаза в сторону, отрицательно мотнул головой.

– Олежка! Что тебе стоит взять меня с собой? – с мольбой вновь заговорила она. – Я ведь не какая-нибудь мамина дочка… и стрелять меня Садыков научил…

– Нет, Оленька, нельзя, в сотый раз тебе говорю… Не женское дело по горам лазить.

– Тоже мне, знаток! Да вы без нас и Отечественную войну бы не выиграли. Задаёшься ты, милый. Не возьмёшь – пожалеешь.

– Тогда другое время было и война другая – народная.

– А здесь интернациональная, – протянула жалобно она.

– Вот я и говорю, сиди в санчасти и не рыпайся.

– Грубиян ты, Олежка, не буду с тобой разговаривать.

– Будешь, не каждый день на операцию провожаешь.

– Кудрявенький ты мой, возьми меня с собой и там, в горах далёких, назовёшь меня женой. Олежка, возьми, на руках буду носить!

– Что, и в ЗАГС понесёшь?

– Понесу, возьми…

– И на шею себе посадишь?

– Посажу…

– Не возьму!

– Ну почему?

– Нет возврата к матриархату, Оленька! Ты меня и в ЗАГС понесёшь, и на шею посадишь, домохозяйкой сделаешь, а потом… рожать заставишь?

– Фу, лейтенант Кудрин! Я тебе припомню твоё зубоскальство! Не возьмешь – замуж не пойду… За Кацо выйду, он давно ко мне присматривается.

– В тебя все мои ребята чуточку влюблены, я не ревнивый. А за меня пойдёшь! Ещё как пойдёшь, ласточка ты моя!

– Не подлизывайся, Олежка… Ну что тебе стоит?

– Нельзя, Ольга, Матвеев полетит, мы быстро вернёмся. Послушай лучше, как ребята поют! Самошвили, Садыков! Спойте что-нибудь весёлое на прощание.

Лукаво взглянув на влюбленную парочку, сержант ударил по струнам, а Кацо, откинув автомат и скинув с головы панаму, закрутился в лихом горском танце: