Далия Трускиновская - Сыск во время чумы

Все из дворян, кто мог, убрались из чумного города в подмосковные. Остались служивые. Этот был не в мундире, как полагалось бы, и сие внушало опасения – не лазутчик ли.

Об орловской экспедиции уже знали. Знали также, что мародеров будут стрелять без суда и следствия.

И даже ловкая выдумка вожака, Якова Григорьевича, позволявшая до сих пор заниматься мародерским ремеслом безнаказанно, могла теперь быть раскрыта – хотя бы потому, что в Москву вошли не просто армейские части, вошла гвардия, туда же набирают дворян, даже рядовые – и те дворяне, и потому все они будут и заодно, и – неподкупны.

Недоумок пытался врать, но его успели увидеть в окошко – и как вбегал во двор, еще имея на плече связку сапог, и как потом влетел долговязый недоросль.

Недоросль не поленился войти в дом, но, видать, напоролся там на полоумную девку – ничем иным, кроме повреждения рассудка, Яков Григорьевич и его молодцы не могли объяснить каждодневной и длительной игры на клавикордах. Клаварош же знал правду, но молчал. Кабы рассказал – самого бы приняли за полоумного.

Сегодня от Терезы была несомненная польза.

Устав махать плетью, Яков Григорьевич поднялся с колена.

– Слушай-ка, дядя Степан, – сказал он старику. – Снимай ты это барское лопотье, облачайся в ливрею, ступай ко входу, садись с ружьем в больших сенях. Ну как ховрячишка сюда трущей приведет? А тут ты их и встренешь во всем благолепии – ховрячье-де мое убралось, меня оставили хаз стеречь. Ваня!

Клаварош молча подошел.

Яков Григорьевич похлопал по плечу.

– Ты у нас орел, Ваня. Ступай в большие сени с дядей Степаном. Коли что – будешь с хрущами по-французски белендрясы разводить. Ховряцких детей-де учитель, случайно в Москве остался, помогаешь дом сторожить. Как сговаривались…

Клаварош кивнул. Его французская речь в Москве уже не раз выручала – собеседнику сразу делалось ясно, что человек перед ним не простой и уж во всяком случае не из простонародья.

– Коли пожелают хаз обшарить – ты им свою дуру приведи. Она хотя и башкой скорбная, однако все при ней, клевая карюка. Дурой займутся, дальше шарить не станут. Понял, Ваня?

– Как не понять, – отвечал Клаварош.

– От тебя от одного, Ваня, больше проку, чем от всей этой шайки, – сказал Яков Григорьевич. И его слова Клаварошу не понравились. Когда вожак вдруг говорит такие льстивые слова, это значит, что среди подчиненных разлад и плетется некая паутина взаимодействий…

Рассуждая разумно – а Клаварош любил рассуждать разумно, – следовало убираться отсюда вместе с Терезой. Но, во-первых, Клаварош не имел понятия, какими силами можно отсюда выманить Терезу, твердо решившую умереть за клавикордами в доме, где она была так счастлива и несчастна. Во-вторых – он не видел иного способа прокормиться самому и прокормить непутевую дочку своей крестной матери, кроме как при помощи мародеров.

Те его знакомцы, которые завелись за годы московской жизни, принадлежали к почтенным семьям и вместе с ними убрались, когда началось повальное бегство от чумы. А Жан-Луи Клаварош как раз накануне лишился места за шашни с горничной. Место, впрочем, не больно ему нравилось – Клаварош нанялся в гувернеры не потому, что чувствовал к воспитанию детей истинное признание, а просто больше податься было некуда.

Восемь лет назад он прибыл в Россию с намерением пойти в услужение, желательно по конской части – он любил не столько детей, сколько лошадей. Но оказалось, что здесь господа имеют крепостных кучеров и даже берейторов. Соотечественники научили проситься в гувернеры.

– Российская государыня любит французов, и прежняя их любила, – объяснили ему. – Потому все дворяне желают учить своих отпрысков французскому. Даже не проверяют, умеет ли учитель читать и писать. И как им проверить, коли сами на своем родном языке разбирают только молитвы в молитвенниках?

Клаварошу нашли место, потом – другое, и он совсем было смирился с гувернерской участью. Но природная склонность к амурным забавам не давала ему покоя. Он был по-своему честен – никому не давал обещания жениться. Но и его подружки были не лыком шиты – умели выбрать время, чтобы броситься в ноги господам…

Лишившись места, Клаварош не растерялся. Он и дома, в Лионе, и в Париже, где ему тоже довелось послужить, умел сводить знакомство с людьми, которые состояли в сложных отношениях с правосудием. Сильно развитое чувство меры позволяло ему пользоваться преимуществами такой дружбы и вовремя уклоняться от налагаемых ею обязательств. Так он, сойдясь с клевым мазом Яковом Григорьевичем, услужил ему, приведя его в запертый и охраняемый дядей Степаном особняк графов Ховриных. Место было безопасное – коли самим не наводить на него нежелательных гостей.

Клаварош уже стоял в дверях, когда Яков Григорьевич догнал его и вышел с ним вместе.

– Что-то ты маловато бряйки принес, Ваня. Мишка говорит, у нас крупы на исходе, сумаря нет, не печь же его самим. Впору скоро щаву на хазу дергать да без соли жевать.

– Торговцы для себя придерживают, – поняв смысл, отвечал Клаварош. – Говорят, господин Орлов тех, кто на торговле наживается, будет строго наказывать. Они прекращают торговать…

– Плохо. Да еще по Москве эти охловатые рыщут, фабричные… Купчишки, смураки, не столь графа, сколь фабричных боятся – не явились бы громить. Надо бы нам брайкой запастись, Ваня. Да и затаиться, пока не станет ясно, что к чему. Ты у кого давеча сумарь и крупы брал?

– У косого Арсеньича, – отвечал Клаварош. – Когда Овчинка помер, все к нему перешли.

– Он от себя торговлю ведет, или от хозяина?

– От хозяина, – подумав, сказал Клаварош.

– Вот его-то и надобно пощипать. У него в погребах, поди, не только гречка, а и окорока сыщутся. И много иного… Вот тебе, брат Ваня, хрустик…

Яков Григорьевич протянул ему лоснящийся замшевый кошелек с остатками вышивки. Клаварош открыл его и достал большой серебряный рублевик.

– Смурак-то наш стянул у кого-то, вот за ним и погнались. Кошелек выбрось где-нибудь у Варварских ворот, а с деньгами ступай к тому Арсеньичу, возьми у него хоть сумаря корку, да пусть бы проболтался насчет хозяина…

– Мне это трудно, – сказал Клаварош. – Я по-русски не так знатно разумею.

– Разумеешь, разумеешь! – Яков Григорьевич хлопнул его по плечу. – Моих посылать – время тратить, они – шуры, разговорам не обучены. Вот в морду лоху дать – это умеют.

Архаров к потусторонним сущностям и гостям с того света относился весьма критически. Левушка же, чем далее – тем более проникался мыслью, что музыкантша уже не принадлежала к бренному миру. И даже порывался забежать в ближайший храм, чтобы поставить свечку за упокой ее пока что безымянной души.