Аннабель Эббс - На кухне мисс Элизы

Она фыркает и осматривает меня с ног до головы.

– Жена кузнеца ждет ребенка, а ей сорок три года! Сорок три! Седая, как лунь, а у тебя все еще восхитительные каштановые волосы.

– Если ты оставишь меня в покое, я смогу поработать над кулинарной книгой, которая принесет нам доход, независимо от полковника Мартина вместе с его гипотетическими сыновьями и братьями.

Я разбиваю яйцо о край миски и смотрю на вытекающий из него белок. В миску не попало ни кусочка скорлупы, и я страшно довольна своим достижением.

– А ты собираешься придумывать свои рецепты? Или просто пользоваться чужим трудом?

– Я пока учусь готовить, а со временем напишу всем нашим друзьям и знакомым и попрошу прислать их любимые рецепты.

Я так энергично работаю венчиком, что у меня белеют костяшки.

– Значит, все, кому не лень, узнают, что ты стала кухаркой?

– Я буду создавать собственные рецепты, – ровным и уверенным голосом продолжаю я.

Не хочу говорить ей, что мысленно уже сочиняю, комбинирую, смешиваю разные продукты: фрукты и специи, свежую рыбу и травы, мясо, дикорастущие растения и сливки – сомневаюсь, что она поймет.

– Знаешь, Элиза, ты можешь просто написать нашим друзьям и знакомым, что нам нужно разнообразное меню для жильцов. Не стоит сообщать им подробности, – упрямо складывает руки на груди мать. – Во всяком случае, это прилично.

– Нет, мама. Использовав их рецепты, я должна буду поблагодарить их в своей книге. Если только они не захотят остаться анонимными.

Не отрывая взгляда от яиц, я старательно орудую венчиком, пока не начинает болеть рука.

– Ты должна приготовить комнаты для полковника Мартина и его жены, – напоминаю я матери, надеясь, что она наконец уйдет.

– Хэтти прекрасно осваивается в Тонбридже, – меняет тему она. – Но думаю, ей будет веселее, когда у нас появится буфетная прислуга.

Я вспоминаю Энн… худышку Энн, потерявшую дар речи от моего лимонада.

– Да, конечно, – соглашаюсь я, – мне тоже.

Я прибываю в Бордайк-хаус воскресным вечером. Мисс Элизы нигде не видно. Спесивая горничная ведет меня в комнату на самом верху, где мы будем жить вместе.

– Я Хэтти, – говорит она, разглядывая меня с видом голодной кошки, узревшей мышь. – Я уже дважды бывала в услужении и приехала с Актонами из самого Ипсвича, так что я здесь главная.

– Главная надо мной? – уточняю я, оглядывая маленькую мансардную комнатку.

По обе стороны стоят две настоящие кровати – узкие, зато с постельным бельем и одеялами. Малюсенькое окошко выходит на хозяйственный двор. Остальную мебель составляют умывальник с тазом и кувшином, комод, куда я должна сложить свои вещи, и ночной горшок с выцветшей зеленой птицей на боку.

– Ну да, – отвечает Хэтти. – Где твой сундук с вещами? Ты никогда не была в услужении, что ли?

Мне жутко стыдно, и я решаю соврать, что мой багаж приедет позже, но язык отказывается повиноваться. Я мотаю головой, бормочу что-то нечленораздельное и краснею. Неужели я единственная, у кого нет ничего своего? Даже смены одежды или обуви…

– У тебя нет сундука? У каждой девушки должен быть сундук.

– Все мои вещи в мешке. – Я указываю на холщовую торбу, в которой хранятся щетка для волос, чистая ветошь для месячных, треснутый обмылок и обструганная палочка для чистки зубов. – А когда я могу познакомиться с кухаркой?

– У нас нет кухарки, – с чувством превосходства ухмыляется Хэтти. – Только мисс Элиза, и здесь, наверху, командую я, понятно?

Я недоуменно хмурюсь. Чувство неловкости, что у меня нет сундука, уступает место удивлению: ведь миссис Торп ясно дала понять, что я буду помогать кухарке.

– Нет кухарки? А кто же готовит еду?

– Мисс Элиза, – поясняет Хэтти.

Не успеваю я подобрать упавшую челюсть, как она велит мне ложиться спать, потому что назавтра прибывают первые постояльцы, и хозяйка хочет, чтобы мы встали в половине шестого.

Как только я укладываюсь в постель, Хэтти начинает шепотом расспрашивать о моей семье.

Миссис Торп велела мне не отвечать на такие вопросы.

– Почему ты так поздно идешь в услужение, Энн? Твои мать и отец еще живы, Энн?

Я мямлю что-то невразумительное, пока она не начинает задавать вопросы, на которые я могу отвечать без вранья.

– Сколько твоих братьев и сестер умерли, Энн?

– Все семеро, кроме меня и Джека.

Я не говорю ей, что четверо из них умерли от потовой горячки за два дня. Не хочется сейчас об этом думать.

– А у тебя есть кавалер, Энн?

– Нет.

– Почему?

– Не знаю. А у тебя?

– Ага. Из Ипсвича. Он работает в мануфактурной лавке, у него материй каких хочешь полно. И разноцветных ниток. Ты всех в Тонбридже знаешь, Энн?

– Не-а. Только викария и его жену.

– У тебя что, нет друзей?

– Джек, мой брат, да он теперь в Лондоне живет.

Хэтти наконец засыпает, не успев договорить фразу о том, что я должна выполнять все ее приказания, если не занята на кухне с мисс Элизой. Стараясь сдержать слезы, я прислушиваюсь к шуршанию в стропилах. Сегодня мистер Торп увез маму. В новую лечебницу для душевнобольных. Он говорит, что там все очень благочестивы. Завтра папа будет работать на кладбище, я – в Бордайк-хаусе, а мама… Что будет делать мама? Мистер Торп уверяет, что у нее будет личная сиделка, чтобы успокаивать ее, когда она впадает в панику, и защищать ее скромность, если она порвет на себе одежду. В конце концов мне удается отогнать мысли о маме с папой и о доме, и я задумываюсь о мисс Элизе, которая на самом деле никакая не благородная леди, а простая кухарка. Не понимаю, почему миссис Торп скрыла это от меня. Когда в голове перестают роиться мысли, я прислушиваюсь к шороху под крышей, но все тихо. Хоть бы Хэтти захрапела, или начала вертеться с боку на бок, или вскрикнула во сне, как мои мама и папа. Нет, она лежит очень спокойно.

Чуть свет я прокрадываюсь в кухню. Там царит образцовый порядок, все чистое, отполированное и на своих местах. На полке выстроились стаканы, рассортированные по размеру: от совсем крошечных стопочек, с большой палец на моей руке, до сияющих ослепительным блеском огромных бокалов с вьющимися виноградными лозами по ободку – наверное, для желе или вина. Над ними стоят керамические бутыли и оловянные кувшины, не такие, как у нас, а с большими изогнутыми ручками. На глиняной посуде нет трещин или сколов, а олово отполировано до блеска. Из эмалированных горшочков выглядывают натертые маслом дубовые ложки с резными ручками. На столе стоят три корзины из ивовых прутьев. В одной – две дюжины коричневых куриных яиц, в другой – полдюжины белых, а в третьей, устеленной красной тканью и свежей соломой – маленькие, пестрые, с ноготь на большом пальце. «Наверное, перепелиные», – думаю я, внезапно чувствуя голод. Я не ела яиц с тех пор, как мама заболела и мы продали кур.