Анатолий Знаменский - Не белы снега…

Прошлой осенью, знала она, кончился срок алиментов, им самим себе положенных, и руки у Григория Фёдоровича развязались, но писем всё не было, и Колька уже полгода молчал, вот наконец-то надумал…

Анастасия отодвинула подальше пепельницу, хотя дыма уже и не было, и аккуратно оторвала краешек голубого конверта. И стала разбирать сыновьи слова не торопясь, от буквы к букве. Потому что знала: последний срок всему наступил, будет там и про Григория Фёдоровича.

Сын писал грамотно, почти без ошибок:

«…Дорогая мама! С приветом ваш сын Николай, и все мои дружки-буровики, а также и начальник нашей буровой, известный тебе Григорий Фёдорович Коншин! Ты, конечно, меня извини, что я долго не писал, тут был затор по всем швам, потому что мы теперь работаем не на нефть, а на воду, в глубине песков. И ещё мы боролись за звание и сильно нажимали, а проходка осложнённая в этих условиях. Могу ещё сообщить, меня повысили сменным мастером, и за перевыполнение плана вся бригада недавно получила вымпел, а потом был переезд на новую разведочную площадь, о чём я уже говорил.

Ты, может, спросишь, мама, почему это мы стали на воду бурить, то я скажу…»

Анастасия с досадой зевнула и прикрылась ладошкой. Горько усмехнулась: «Ой, господи, да ничего я не спрошу, сынок… Ничего не спрошу, хорошо уж одно, что вы там живы и здоровы…»

«…то я скажу, что с нефтью на данном этапе вопрос уже полностью решённый, а пить тут нечего, полуостров этот задыхается без воды. А геологи прямо говорят, что на большой глубине под всей Ср. Азией и даже под Каракумами есть целое море подземной пресной воды. Вода эта ушла с поверхности в древние ещё времена, до нашей эры, и наша задача теперь качать её обратно… Вся надежда местного населения теперь — на нас.

А прогрессивка будет такая же, и все льготы нам остаются, как буровикам, и за отдалённость в полевых условиях, и я теперь стал уже хорошо зарабатывать, как сменный мастер, и скоро буду тебе помогать, да и самому деньги, конечно, понадобятся в недалёком будущем…»

Анастасия отчего-то насторожилась, начала было перечитывать все заново, но терпения не хватило, перевернула листок.

«…Сообщаю ещё местные новости. Григорий Фёдорович недавно, то есть осенью, перед ноябрьскими, ездил в отпуск и окончательно разругался с бывшей своей женой и теперь круглый холостяк. А дочку свою Валерию он теперь забрал к себе в целях правильного воспитания, а то город на неё уже влиял отрицательно. И она стала работать у нас на буровой коллектором, то есть по отбору керна на разных интервалах, а что это такое, я тебе уже говорил и ты должна знать. Тут без образования нельзя. Лера девушка хорошая, ей уже девятнадцать, и она очень физически развитая (занималась даже художественной гимнастикой в своём городе при ДСО „Труд“), а кроме того, Григорий Фёдорович заставил её поступить заочно в техникум, и мы теперь готовимся оба… Григорий Фёдорович сначала не одобрял, а потом, видя такое дело, послал нас в командировку в Узень, и мы там с Лерой записались в загсе, как положено, так что ты, мама, скоро жди нас…»

Анастасия устало отложила листок и взяла другой, ещё не осознав, о чём сообщал сын. И вдруг будто проснулась.

«Ой, господи, что же это?… Командировка, Узень, загс… Погоди, погоди, Коля…»

Вот, снова: «…Видя такое дело… Мы с Лерой… в Узень…»

Жаркое прилило к сердцу. Она положила руку на то место, где сходились ключицы, сдавила пальцами горло, чтобы удержать что-то рвущееся из самой груди. Стала недоверчиво вникать в строчки, но дальше рябило что-то пустое, порожнее, из легковесных слов.

«…так что ты, мама, скоро жди нас в гости, к маю, возможно, приедем с Лерой, она хорошая и тебе понравится… Свадьбу мы играли всей бригадой и провели её как комсомольско-молодёжную, и был фотокорреспондент из областной газеты Гурьевской области и все подробно зафиксировал. Так что в следующем письме я обязательно пришлю тебе газету, и ты увидишь, какая хорошая была свадьба…»

Анастасия тихо, аккуратно положила письмо на стол, будто оно было живое. Потом с трудом поднялась и, словно слепая, прихватываясь то за спинку стула, то за угол комода, прошла к тому окну, ставня которого была ещё с утра открыта и тихо поскрипывала от порывов ветра. Хотелось постоять у окна, посмотреть в черноту ночи, поймать глазами хоть одну звёздочку в летучих ночных облаках. Но за пылью ничего нельзя было рассмотреть, только одна голая ветка от ближней яблони колыхалась в полосе оконного света и скребла вымерзшими почками по стеклу.

Выло в трубе, а на чердаке гудели и стонали надсаженные бурей стропила.

Анастасия смотрела на ветку, качавшуюся за стеклом, видела свою тень на зеркально-чёрных глазках и шептала про себя последние слова сына, горько улыбалась: «…обязательно пришлю газету, и ты увидишь, какая хорошая была свадьба…»

«Милый ты мой! Милый ты мой сынок! Сыночек… Кабы знал ты, как ждала я твоего письма, как обрадовалась ему и не думала, не гадала, как она, жизнь-то, быстро бежит… Не вернёшь, видно, её назад, не уцепишься…»

Закрыла лицо руками, слепо нашла двери в спальню и грохнулась на кровать. Прижавшись головой к стене, зажмурилась до боли в глазах, чтобы не видеть тьмы, не слышать воя в трубе, жалобного свиста голых веток в саду.

На кухне судорожно вздрогнул и остановился мотор холодильника, но тишины всё не было, и откуда-то, то ли из-под пола, то ли с чердака, а может, из самой души, поднялась другая, далёкая, забытая песня в десяток приглушённых бурей грозно-неуступчивых голосов, что возникла когда-то в доме с запева бородатого старшины, Васиного отца, да так и осталась в нём навечно. Тихо гудели стены, тихо стенало подполье, и стропила отзывались невнятной тоской, скрытой в словах песни. А потом услышала Анастасия вовсе внятные, спокойно-умудрённые слова матери, вздрогнула вся и заплакала наконец — открыто, навзрыд, исцеляюще-горькими, бабьими слезами…

— Дети у нас… Дети у нас, Гордеич, де-ти!… — шептали, вились над нею материнские слова, сказанные однажды и на всю жизнь.

Что-то расплывалось перед глазами, смутное, белое… Мокрые, тающие снега под хутором, расчерченные дорожными колеями. И по тем белым снегам мчались красные, рыжие, запалённые в вечном беге, разнузданные кони…

И будто бы стояла она со слезами на глазах, крепко держась окостеневшими руками за колья плетня, и чувствовала, как тихо и счастливо бьётся под сердцем нарождающаяся жизнь, первенец, её счастье…

Куда скачете, куда стремитесь, куда спешите, красные кони?…

Так и уснула, с немым криком вслед улетающим сотням, со слезами на щеках и горьким недоумением губ.

И новый день наступил…

Анастасия проснулась в разобранной кровати, и лампочка не горела на кухне, и она не могла вспомнить, когда успела ночью раздеться и выключить свет. Поднялась, прислушалась, за стенами вроде бы утихало, ветка яблони за окном тихо покачивалась, и ставня не скрипела.