Ирина Звонок-Сантандер - Ночи Калигулы. Восхождение к власти

— Подай вина! — раздражённо велел он.

Громко хлебая цекубское из серебрянной чаши, он искоса оглядывал гостей. «Мерзавцы, ждут моей смерти! — думал он, снова воспламеняясь привычной ненавистью. — А я не умру! Назло им!» Тиберий лениво кивнул головой и махнул ладонью по направлению стола. Верный, хорошо обученный Антигон понял безмолвное указание господина и поспешно поднёс ему блюдо с фазаньей грудкой — любимое лакомство Тиберия.

— Глупец! — возмутился император. — Как я буду жевать это? — и страшно ощерился беззубым ртом.

— Позвать Вителлия или Фавстину, чтобы пережевали? — тихо осведомился Антигон.

— Подлая бестия! Хочешь, чтобы гости потешались надо мной? — Тиберий сердито швырнул нежную фазанятину в лицо рабу. — Подай мне устрицы! Что там ещё есть? Улитки? Неси улитки.

Антигон, покорно вытирая лицо от жирного коричневого соуса, подал императору тарелку с толстыми розовыми улитками, отваренными в вине. Две собаки грызлись около ложа, наперебой стараясь завладеть упавшим куском фазаньей грудки.

Пиршество подходило к концу. Ранний рассвет заглядывал в окна. Некоторые гости тихо подрёмывали, уткнувшись лицом в бедро соседа. И, просыпаясь от резких звуков, испуганно оглядывались по сторонам. Но никто не смел покинуть зал без императорского разрешения.

Тиберий вяло чмокал губами, осколками гнилых зубов пережёвывая варёную улитку. Музыканты в углу сонно перебирали струны арф.

Неожиданно задвигался мозаичный пол под пирующими, задвигались стены. Надрывно задрожал горный хрусталь, вставленный в окна триклиния. Зазвенели блюда и кувшины, ударяясь друг о дружку. За окном раздался сильный грохот, похожий на тот, который испугал жителей Родоса, когда в гавани острова свалился прославленный колосс.

— Землетрясение! — истошно завопил Тит Цезоний. И, не спрашивая позволения цезаря, бросился к выходу.

Завизжали матроны, подхватывая длинные туники. Суетливо бегали рабы. Испуганно полез под низкий стол всадник Марк Теренций, за ногу стаскивая с ложа зазевавшегося сына. Император застыл с открытым ртом, из которого свисала недожеванная улитка.

И сразу все стихло. Побледневшие гости потерянно бродили между сдвинутыми ложами и опрокинутыми столиками. Рабы поспешно собирали битую посуду и упавшие на пол объедки.

В триклиний, оттолкнув охрану, вбежали два центуриона. Бледно-серая пыль припорошила их обветренные лица.

— Обрушился маяк! — кричали они, подбегая к ложу императора.

Тиберий молчал, уставившись выпученными глазами в потолок.

— Цезарь? — центурион Децим Кастр осторожно дотронулся до запястья императора. Рука цезаря обвисла, словно плеть, но он по-прежнему не шевелился.

Гости переглянулись в изумлении и подошли поближе. Калигула, взъерошенный и покрасневший, бросился к Тиберию. Коснулся ладонью узловатой сморщенной шеи и ощутил слабое биение синеватой жилки.

— Он ещё жив… — глухо пробормотал Калигула, оглядывая толпу, обступившую его и Тиберия.

— Слава Юпитеру! — выкрикнул Марк Теренций, поднимая к потолку длинные руки.

— Дедушка! — жалко скривившись, захныкал Тиберий Гемелл.

Калигула выпрямился.

— Отнесите императора в опочивальню и позовите лекаря, — распорядился он. И мельком взглянул на Гемелла: достаточно ли заметна разница между растерянностью цезарева любимца и уверенностью самого Калигулы?!

Гай облегчённо вздохнул, заметив, что рабы повиновались ему, а патриции восприняли его распоряжение, как должное и разумное.

— Ежели кто хочет покинуть остров — может идти к пристани, — поразмыслив немного, добавил он. — Кто желает остаться — пусть подождёт в саду вестей о здоровье Тиберия Цезаря.

Переговариваясь вполголоса, приглашённые вышли из триклиния. Рабы уложили на носилки больного императора и уволокли его.

— Макрон, подойди ко мне, — окликнул Калигула префекта претория, последним покидавшего триклиний.

— Что прикажешь, Гай Цезарь? — Макрон склонился перед Калигулой, выжидающе скосив на него темно-карий пытливый глаз. Гай заметил, как напряжённо двигались желваки под оливково-жёлтой, пористой кожей лица.

Гай оглянулся по сторонам. Никого, кроме них, не было в пустом помещении. Осколки тарелок скрипели под ногами. Косо болтались парчовые покрывала на покинутых ложах. Калигула притянул к себе Макрона.

— В последнем завещании Тиберий назначил меня наследником, — хрипло прошептал он, не переставая оглядываться. — Сейчас ему самое время умереть…

Калигула не договорил, испуганно замолчал. Невий Серторий Макрон ободряюще сжал ему руку.

— Завтра вечером… — едва слышно произнёс он, избегая глядеть в зеленые глаза Калигулы.

Липкой, потной, нервно дрожащей показалась префекту претория рука Гая Цезаря. И его собственная ладонь была такой же.

Неаполитанские патриции не покидали Капри. Предпочитали спать на скамейках в саду, в полутёмных переходах здания, или в узких, душных кубикулах рабов. Лишь бы не пропустить последний вздох императора Тиберия!

Они не знали, кого приветствовать: Тиберия Гемелла, любимца умирающего императора, или Гая Цезаря Калигулу, сына Германика и потому — любимца плебеев. И, на всякий случай, кланялись обоим. А заодно — и горделивому, неприступному Макрону, который отвечал на поклоны лишь небрежным наклоном головы. В ближайшие дни все должно решиться! А пока на Капри, зачарованном острове посреди пастельной синевы моря, царила неопределённость.

Гай Калигула и Тиберий Гемелл терпеливо сидели у постели умирающего. Харикл осторожно поднял голову императора и влил ему в рот несколько капель травяного отвара. Тиберий не пошевелился. Не дёрнулся на шее угловатый кадык, по движению которого можно определить: сглотнул больной лекарство или нет. Харикл уронил серебрянную ложечку и затрясся в беззвучных рыданиях. Калигула удовлетворённо отметил отчаяние лекаря. «Надежды нет. Уже скоро!..» — понял он.

Гемелл непрестанно гладил морщинистую руку Тиберия.

— Дедушка, не умирай! — плакал он, размазывая по щекам слезы. И вытирал мокрое лицо претекстой — одеждой несовершеннолетнего.

Калигула тронул за руку двоюродного братца:

— Ты устал, Гемелл? Иди, отдохни, — старательно изображая сочувствие, посоветовал он.

Тиберий Гемелл доверчиво посмотрел на Калигулу.

— Хорошо, я пойду, — тихо согласился он.

И вышел из опочивальни, напоследок взглянув на безжизненно лежащего Тиберия. Длинная узкая спина юноши сгорбилась, поникшие плечи мелко вздрагивали. Тиберий Гемелл не знал отца, не помнил матери. Никого у него не было, кроме старого императора.

Калигула провёл Гемелла угрюмым взглядом и снова всмотрелся в бледное лицо умирающего.