Ирина Звонок-Сантандер - Ночи Калигулы. Восхождение к власти

Макрон, перед началом похорон, предусмотрительно велел захватить императорскую мантию. Теперь тихо велел солдату вытащить её из небольшого переносного сундука. Расправив в руках мантию, префект претория накинул её на плечи Гаю Цезарю.

Калигула выравнялся, принял величественную позу, как прежде — на террасе Тибериевой виллы: подбородок вверх, плечи широко развёрнуты, правая нога слегка выставлена вперёд.

— Славься, цезарь! — поверх белых колонн, поверх мраморных храмов и триумфальных арок, взмывал в ярко-синее небо единодушный восторженный крик.

Гай вышел из курии Сената как принцепс и император.

Макрон подвёл к нему коня — белого, изящного, тонконогого, с серым продолговатым пятном на лбу. Молодой жеребец, прозванный Инцитатом, был любимцем Калигулы. Гай забрался в седло, вставил ноги в стремена. Широкая мантия ярким пятном прикрывала тёмную траурную тунику, стелилась по белому конскому крупу. Мантия была особого цвета — лилового, с лёгкой примесью темно-красного. Краску, именуемую пурпур, изготовляли из перламутровых раковин редкого сорта. Никто в Риме, кроме императора, не имел права носить тканей пурпурного цвета.

Медленным шагом Калигула продвигался к Палатинскому дворцу. Сенаторы, остановившись на пороге курии, следили за Гаем и за толпой, сопровождавшей его.

— За что плебс любит Гая Цезаря? — удивлённо пожал плечами Тит Аррунций. — Он ведь не успел ничего сделать: ни хорошего, ни плохого!

— Любят не его, — усмехнулся рассудительный Гай Кассий. — Любят память о Германике!

— Слыхал я, что Гай Цезарь любит избивать гетер в лупанарах, — добавил Аррунций. — Он жесток.

— Это правда, — подтвердил Кассий. — Как бы восторженному плебсу не пришлось разочароваться! — и, старательно расправив складки на тоге, старый сенатор вернулся в здание курии.

Конь Калигулы медленно плыл в живом море протянутых рук, кудрявых и плешивых голов, венков, лент и диадем. Девушки бросали молодому императору искусственные цветы, которые предназначались для похорон Тиберия. Но юные мечтательные римлянки предпочли отдать их не старому разлагающему трупу, а молодому рослому красавцу, занявшему освободившееся место.

Матрона в темно-синем покрывале поверх чёрной туники настойчиво протолкалась к новому императору. Схватила коня за стремя, коснулась ноги, обутой в калигу. Обратила к Калигуле смуглое сияющее лицо. И Гай узнал красивую, голубоглазую Эннию.

— Помнишь твоё обещание? — радостно шептала она.

Гай скривился, как человек, неожиданно получивший неприятное известие. Отвернулся в сторону, чтобы не видеть довольного лица женщины, её полных, ярких, призывно приоткрытых, чувственных губ.

Макрон, шедший за хвостом Инцитата, наблюдал короткую сценку между женой и Калигулой и нахмурился. Ускорив шаг, он схватил жену за руку.

— Иди домой, Энния. Не докучай императору, — угрожающе прошептал он и обворожительно усмехнулся, чтобы зеваки в толпе не разгадали смысл его речи.

— Не пойду, — заупрямилась Энния.

— Уходи. Иначе я отлуплю тебя, — Макрон снова улыбнулся и ласково обнял жену за плечи. Мускулистая рука с силой впилась в полное округлое предплечье Эннии, оставляя незаметные под тканью синяки.

Энния жалобно, просительно взглянула на Калигулу. Император не смотрел на неё. Словно никогда и не обещал жениться. Но таблички с брачным обещанием хранятся у Эннии в надёжном месте! «Я добьюсь свадьбы!..» — мстительно решила матрона и остановилась. Любовник и муж, не обращая внимания на Эннию, проследовали мимо, каждый исполняя свою роль. Толпа бежала за ними, отекая потерянную женщину, обиженно закусившую ярко-красные губы. Какой-то жалкий ремесленник в спешке наступил ей на ногу и даже не извинился. Кто-то толкнул небрежно локтем в спину. «Плебеи, не замечающие меня, вскоре вот так же побегут за моими носилками!» — по-кошачьи прищурившись, думала Энния.

Калигула позабыл об Эннии, едва извилистая улица сделала очередной поворот. Гай даже не вспоминал её на Капри, где бесконечно долго умирал Тиберий. Сердцем и рассудком его накрепко завладела другая — рыжая, хрупкая Юлия Друзилла. Её тело, оттенка светлого мёда, неповторимый изгиб бледно-розовых губ… Недозволенная, необыкновенная, болезненно-сладкая любовь!

«Я — император! — с непомерной гордостью думал Гай Калигула. — Я, потомок богов, отныне и сам становлюсь божественным! Мои статуи установят в храмах Вечного города. Обильными жертвами и фимиамом будут отмечать день моего рождения! Назовут моим именем один из тех месяцев, которые ещё не имеют божественных названий. Рим принадлежит мне, со всеми храмами и садами, низинами и холмами, форумами и улицами, инсулами и тавернами, дворцами и лупанарами! Мои — мужчины, работающие и бездельничающие. Мои — храбрые преторианцы, живущие в лагере на Виминальском холме. Мои — все женщины, которых я только пожелаю. А главное: моя — и только моя! — отныне будет Юлия Друзилла!»

Стояли последние дни апреля 790 года римской эры.