Андрей Воронов-Оренбургский - Железный поход. Том 1. Кавказ – проповедь в камне

Однако дороги на Париж, Берлин, Лейпциг, Рим сплошь были забиты экипажами и другого сорта. То спешно, как стая вспугнутого воронья, горласто и шумно поднималось с мест и разъезжалось дальновидное варшавское еврейство: баулы и корзины, ценная мебель, картины, бронза и серебро, ковры, сторгованные бриллианты, табакерки и золото, саксонский фарфор и английские трости, сахар и перец, аптечные порошки и пилюли, чьи-то фамильные реликвии и ценные бумаги, заложенные от великой нужды, и прочее, прочее, прочее – все загодя, с цепким расчетом вывозилось туда, где не было слышно стонов и канонады, где не было крови и слез, где жизнь обещала быть как прежде сытой, спокойной и с выгодой. Запряженные четверкой экипажи с натугой вмещали пятнадцать пассажиров – набивалось дюжины две. А позади, как на буксире, подпрыгивали и переваливались багажные повозки и тарантасы, пожалуй, единственные сносные экипажи для долгой езды по скверным дорогам.

Холодов поправил съехавшие на кончик носа очки, перелистнул порыжевший от времени газетный лист. Лицо его осталось спокойным, незлобливым. Со стороны трудно было догадаться, бодрствует он или дремлет, лишь на глазах в отблеске камина замечались следы как будто скатившихся слез.

За немым окном в смуглой дымке падали и бесшумно оседали широкие хлопья первого снега; в печных трубах завывал ветер, гремел железом карнизов, стонал в голых ветвях деревьев, словно требовал участия к своей гонимой, безрадостной доле.

Граф ниже склонил над страницей голову, морщинистый палец нашел потерянный абзац, медленно пополз вдоль черной вереницы слов.

«К декабрю 1830 года на месте – у Бреста и Белостока – находился один лишь VI корпус барона Розена числом не более сорока пяти тысяч. На марше спешили гренадерский корпус князя Шаховского и первый графа Палена, с резервной кавалерией южных поселений. Главнокомандующим был назначен фельдмаршал граф Дибич Забалканский, начальником штаба – Толь». Продолжая ворошить письма сына из разных мест дислокации его полка и собственные записи, выведенные аккуратным стариковским бисерком, Петр Артемьевич выстраивал шеренгу событий прошлого. Живо радовался победам и огорчался неудачам русских войск.

– Браво, молодцы суворовцы – фанагорийцы и астраханцы, браво! Тщетно Скржинецкий, стервец, носился на коне пред фронтом своей шляхты, посылая ее вперед. «Напшуд, Малаховски! Рыбиньски, напшуд! Вшистки напшуд!» Шиш вам! Устояли наши орлы, не посрамили честь знамен русских при Остроленке! 22

Однако среди болот и вечно талого снега Царства Польского у русских войск было свое проклятье. Холера косила людей тысячами, поразив своей косой и самого главнокомандующего. 30 мая фельдмаршала графа Дибича Забалканского не стало.

17 июля от той же беды скончался в Витебске цесаревич Константин Павлович. В командование осиротевшей армией временно вступил Толь, но уже 13 июня в войска прибыл энергичный фельдмаршал граф Паскевич Эриванский, и с того рубежа у шляхты воистину начались адовы дни.

Ряд стремительных поражений польской армии окончательно сломил прежде патриотический дух солдат. Даже старшие начальники, которые прошли суровую школу наполеоновской армии, теперь уж не гремели победным смехом и кубками. «Время шкуры спасать, иначе гамон 23нам всем, панове…» – мрачно нет-нет да и слышалось на биваках. И то было горькой правдой…

В войске польском спеси убавилось крепко, зато появилась тьма дезертиров. Одни, бросив оружие в снег, бежали в русский предел, срывая мундиры, уничтожая знаки отличия, другие тайком уводили впотьмах лошадей, грабили свою войсковую казну и бежали пытать удачу в Европе. Среди павших духом, измученных болезнями и голодом бойцов открылось повальное пьянство. Сбившись, как крысы, они целыми часами просиживали у дымных костров, сбросив опостылевшие ремни и тяжелые свинцом армейские ранцы… Но пили солдаты уже не за своих кумиров и генералов, а за сиюминутное время, дарующее им краткое забытье, радость объятий таких же пьяных и грязных обозных шлюх, в широких подолах которых они засыпали или рыдали, как дети… Теперь они поднимали фляжки за быструю смерть и радовались, если в миске дымилась хотя бы последняя картошка, а пальцы держали по случаю кусок черного, как земля, сухаря… Но даже в безудержном пьянстве души больше чем многих не находили покоя: точно между смертью и ними протянулись тонкие, как паутина, нити и соединили их прочно и навсегда. И если они, гонимые, уйдут хоть на край света, скроются за высокими стенами укреплений или умрут, то и туда, в темень сырой могилы, потянутся за ними эти тонкие, липкие нити беспокойства и вечного страха.

И не были бемятежными их безлунные ночи; бесстрастными казались лица спящих, но под киверами и касками в кошмарных бредовых снах кроился чудовищный мир безумия, и всевластным владыкою его был все тот же загадочный, пугающий своей непобедимостью русский солдат.

Лето тридцать первого для Польши выдалось «жарким». Изнеженная Варшава была охвачена паникой, и Скржинецкий был заменен Дембинским.

3 августа произошел переворот, президентом агонизирующей Речи Посполитой был назначен пан Круковецкий, и Сейм подчинил главнокомандующего правительству. Возмущению Дембинского не было края. Не желая этого подчинения, он немедленно подал в отставку и был замещен Малаховским. Польша затаила дыхание; как под топором палача, ее голова, ее самостоятельность и конституция, ранее сердечно подаренная Александром I, лежали на плахе великой России. Предстояла последняя битва. Битва за Варшаву, которая ставила жирную точку в сей кровавой резне славянских народов.

6 августа армия Паскевича, доведенная до 85 000 человек, плотным кольцом обложила Варшаву, которую защищало 35 000 поляков, не считая корпуса Ромарино, действовавшего самостоятельно. Император Николай Павлович повелел Паскевичу предложить восставшим амнистию, но Круковецкий презрительно отверг эти «унизительные» условия.

Тогда переговоры были стремительно прерваны, и 26 августа, в славную годовщину Бородина, Варшава была взята кровопролитным штурмом. Приступ, начавшись на бледном рассвете 25 августа, длился 36 часов 24.

Так была взнуздана и усмирена Государевой волей ретивая Польша. Ее конституция была уничтожена и заменена органическим статутом. Царство Польское обращено в русское генерал-губернаторство, получив отныне то же административное устройство, что и прочие области Российской Империи. Сейм и национальные войска за ненадобностью были распущены. Генерал-губернатором был назначен Паскевич, стяжавший за взятие непокорной Варшавы титул светлейшего князя Варшавского.

Сам же Император Николай I не находился в то время среди штандартов и дымных биваков своих чудо-богатырей, о чем крайне сожалел и печалился. Занятый в тот сложный, тяжелый для Отечества 1831 год внутренними делами страны, он тем не менее горячо поздравил Паскевича князем Варшавским, искренне сетовал в послании: «Зачем я не летал за тобой по-прежнему в рядах тех, кои гордо мстили за вероломно поруганную честь России… больно, право, носить мундир и в таковые дни быть приковану к столу подобно мне, несчастному» 25.