Феликс Лиевский - Царская чаша. Книга I

– Сам не видал, государь, – так же тихонько отвечал быстро Федька, и стараясь и не стараясь скрыть досаду, чуть ближе положенного клонясь на ходу к нему, – Мстиславский вышел, велел передать, что царица сказала… Охраняются они хорошо, то понятно.

Ничего не ответил государь, только чуть дольше задержал остановившийся взор на своей ледяной руке, сжимающей посох. Камни на пальцах его сверкали неторопливо, мирно, и белое благородное византийское золото, пережившее столько цезарей, не причиняло ему сейчас, казалось, никаких страданий. Хотя морозное железо уже начало хватать повсюду неосторожных, и кони недовольно гудели, и ставшие полозья тут же липли к колеям… На Николу, как говорится, зима идёт с гвоздями. И ночь подошла быстро. Государю подали рукавицы.

Вышли навстречу под звон колоколов от игумена служители с поклоном, готовые принять государев поезд порядком. Сам игумен тоже появился, всячески приветствуя государя. Соблюли чин.

– Ну что же. Велеть всем на ночлег готовиться, и соблюсти нам встречу! – объявил Иоанн кому следует. Тотчас всё пришло в движение, обещание долгожданного для всех тепла и отдыха возбудило силы каждого. Воинский отряд Темрюкова разделился, оставшись следить за расположением разгружаемого частично поезда, и выслав прочих проверить всё на месте, внутри белых стен Коломенского… Загорелись костры, и факелы. Теми, кто поскакал за ворота, спешно отворяемые стрелецкими караулами Коломенского дворца, командовал сам Алексей Данилович. Назначены были и караулы снаружи, конечно, на единственной проезжей по таким снегам дороге. Той, что из оставленной Москвы вела. Ратники, привычные к долгим зимним походам, имели свои хитрости и ведания, как во чистом поле ночь лютую пережить, и не просто перетерпеть, но и службу свою выправить.

Федька уже знал, что перед въездом государя с семьёй и казной в окружение стен Коломенского, повсюду, на башенках, у ворот и калиток в соседние Дьяково и Садовники, по спуску к реке, по стенам и кровлям, и всем лазам и стокам возможным будут выставлены тайно люди. Ничем не приметные серые тени… Вроде тех, что однажды вроде бы мерещились ему в Кремле… Люди ли то, духи ли… Их и не видно среди красных стрелецких кафтанов московской стражи государевой, или раззолоченных шуб стольников и детей боярских. Их низкорослые мохнатые бурые лошадёнки семенили кое-где меж боевой конницы, да так шустро, что Федьке ни разу толком не удалось их разглядеть.

Ночь стремительно хватала их обоз, отрезая серой синью и льдом от безграничности мира прежде сияющих полей вокруг, и огни малых селений и храмов старой обители князей московских звали уже, как очаг дома. В честь прибытия государя мерно и радостно зазвонили колокола.

По едва уловимому движению век Иоанна он понял, что должен всё время оставаться близ него.

Но на пороге государевой горницы принуждён был отойти, чтоб лично убедиться в приготовлениях снеди и пития. Повсюду выгружались и размещались по пригодному для каждого жилью семьи боярские, тех немногих, что с царём ехать решились, и дворовые. Войску же был свой порядок. Вся округа ожила огнями, дымами и движением.

Государь вошёл на свою половину почти в полночь. Все уже постарались тут, и тепло было, как в Кремле 71, и всё уже готово к тому, чтоб обиходить смертельно уставшего государя, принять в заботу и уют, пусть и строгий, и простой совсем, и дать всем надежду на завтра.

Постовые порадели в свою очередь, чтоб всё насущное для не менее уставшего прибывшего народа из царского сопровождения было и сейчас, и наутро обеспечено. Всю ночь трудились работники в пекарне царского житного двора, и в деревенских общинных – тоже. И в избе каждой, и даже в самых бедных по здешним меркам, находились от общины помощники. Ведь послезавтра, на почитай неделю целую, был «день большой», веселье великое, и для братчины-Никольщины 72готовилось на всех угощение. И пельмени лепили, которые кушать нельзя было, а они складывались в морозильниках ледников до самого Светлого Рождества. Сказывали, как однажды под Псковом где-то деревенские не утерпели да и потребили всё, что наготовили, под честную брагу. И смех, и грех, одним словом. В начинку шла птица домашняя, петухи, в основном, и кролики, и куропатки, и вся дичь, что водилась по окрестностям. Навар же от косточек раздавался больным, малым детям, жёнкам беременным, да старикам, которым без подмоги такой тяжко было лютость зимы переживать.

К слову сказать, особо в трёх царских сёлах никто не бедствовал испокон. Землицы там не много было, зато рыбалка круглый год, и заливные луга в поймах Москвы-реки давали пастбища отменные, яблоневые и вишнёвые сады вкруг Дьяково приманивали медоносных пчёл в великом множестве, а особый посол огурцов и квашение капусты местной Садовнической оценивалися великокняжеским двором издавна, и ещё при князе Василие были тут заложены каменные обширные артельные квашни, в прохладе земли сохраняющие дивное сокровище жизненной силы – капустку – на продажу, и к столу царскому до самого лета. С клюквой и яблоками, морковью, с укропом и тмином заморским, с брусникой, луком, свекольным соком, с хреном и перцем, и просто так, квашеная капуста радовала вкусом, и выручала в самые неурожайные года. Соком ядрёным девицы и молодушки белили и холили личики, лечили натруженные рано ручки свои, и смягчали пяточки, хвори суставные и иные всякие нутряные, и блюд из нехитрого этого овоща насчитывалось до сотни.

Федька затворил двери, обернулся, увидел прилегшего под бархатной занавесью узкого ложа государя, и замер на пороге. Только что поняв, что сам не успел ни ополоснуться с дороги толком, ни поесть как следует, а надо бы и переодеться…

– Федя. Ну что там… – Иоанн, в шерстяном одеяле на плече, сидел на краю узкого ложа, в свете одной свечи в медном поставце перед образами над собой. В стёганом золотом тафтяном халате поверх рубахи, с босыми ногами на деревянном полу.

– Всё спокойно, государь… Негоже тебе так-то, – увидел у кровати его домашние войлочные чувяки, и осторожно, ласково, сколь мог, устроил в них государевы ноги. – Мороз нынче знатный будет. А мне где прикажешь? – поискав взором, Федька увидел добротную медвежью шкуру у государева ложа, меж им и лавкой под махоньким, утопленным в крепостную стену стрельчатым слюдяным цветным оконцем.

– Федя, ты погоди, я позову Восьму, что ли…

Но Федька не слышал уже. То есть, слышал, что любит его государь и жалеет, и знает всё. Что лично убедиться должен был, так ли устроены бесценные аргамаки его, и где завтрашние его владения расположены, и с батюшкою переговорить тоже, оттого и задержался… Знает, что царица Мария его ненавидит, что столько раз уж не допускала к себе с поручениями никак, и такую дерзость имеет, что царю и супругу своему перечит в этом. Что не раз посылал с ним подношения своей жене государь, да всё напрасно… И сейчас вот, в пути, даже о детях справиться, и то, не сама сподобилась ответить, через дядьку старшего царевича передала.