Николай Садкович - Георгий Скорина

Скорина заботился о том, чтобы эти издания находились на должном уровне книгопечатного искусства. Он тщательно следил за разнообразием и четкостью шрифтов, не видел в этой работе ничего зазорного для себя и выполнял только обязанности печатника, не касаясь содержания издаваемых книг. Книги эти были написаны на немецком языке и предназначены для немцев. К его народу они не имели никакого отношения.

Герцог платил щедро, и заработанные деньги Скорина рассчитывал обратить не только на свои личные нужды, но главным образом для пользы виленского братства и печатни.

В Товии Георгий нашел неоценимого помощника. Уже из первых бесед с ним он убедился в обширных знаниях и незаурядном уме этого человека. Старик отлично знал не только еврейскую духовную литературу, но, владея греческим языком и латынью, изучил Гомера и Аристотеля, Гераклита и Платона, Горация и Вергилия, Сенеку и Тацита. Георгий испытывал подлинное наслаждение от бесед с Товием. Они обсуждали вопросы философии, богословия, медицины, астрономии.

Товия восхищала широта взглядов Скорины, его разносторонние знания и благородство чувств.

Старик был глубоко растроган отношением к нему доктора Франциска. Здесь, в Кенигсберге, все, начиная с самого герцога и кончая последним дворцовым лакеем, презирали Товия и помыкали им, как невольником. Приезжий виленский ученый был первым, кто оценил достоинства старого еврея, кто увидел в нем человека и говорил с ним, как с равным.

Георгия же поразило искусство старика в типографском деле. Вырезанные им немецкие литеры и заставки отличались изяществом и тонким вкусом: Георгию пришлось иметь дело с мастером, не уступавшим покойному Стефану.

Однажды, когда Скорина похвалил его изделия, Товий таинственно улыбнулся и сказал:

– Вы еще не знаете, господин доктор, на что способен старый Товий…

Оглядевшись по сторонам, он осторожно открыл старательно замаскированный стенной шкафчик и, вынув оттуда небольшую книгу, подал ее Георгию. Это был отрывок из гомеровской «Илиады» из нескольких песен, выбранных самим печатником. Только такой знаток книгопечатного искусства, как Скорина, мог по достоинству оценить эти художественные гравюры, резанные по дереву, эти чудесные заставки, этот великолепный переплет, украшенный кружевной резьбой, превосходивший знаменитые переплеты итальянца Майоли.

Георгий долго и сосредоточенно разглядывал книгу.

– Товий, – сказал он, – вы великий мастер!

Старик выпрямился. Лицо его было торжественно и строго.

– Да, – сказал он. – Я – мастер! И я горд и счастлив, что услышал это из ваших уст. Мне не нужно иного вознаграждения. Никто, кроме вас, не видел этой книги.

– А герцог? – спросил Георгий.

Товий презрительно усмехнулся:

– Герцог!.. Что смыслит этот надменный тиран в истинном искусстве? Поощряя печатание книг, он заботится не о людях, а лишь о своих честолюбивых целях. Нет, герцог не получит этой книги. Я работал над чей украдкой, долгими бессонными ночами, остерегаясь нескромных взглядов. Я делал ее для себя. Часто, оставаясь один, глядел я на эту книгу. И тогда великим весельем наполнялось мое сердце, и я говорил: ты – большой мастер, Товий! Пусть глумятся над тобой кичливые невежды, они бессильны унизить тебя, ибо ты – мастер… Так говорил я себе. А теперь повторили это вы, доктор Франциск. Пусть же эти несколько песен останутся у вас в воспоминание о старом Товии. Я дарю их вам.

Скорина крепко обнял старика.

– Благодарю вас, мой друг, – сказал он. – Благодарю и с радостью принимаю драгоценный дар ваш. Но объясните мне, Товий, что заставляет вас покорно сносить унижения, которым вас подвергает герцог и его челядь?

Георгий никогда прежде не задавал Товию подобных вопросов, щадя его самолюбие.

– А что я могу поделать? – с горечью ответил Товий. – Я побывал во многих городах Германии, но отовсюду меня изгоняли церковные власти. Потом я поселился в Кракове, но и здесь католические монахи травили меня, как зверя, называя чернокнижником и колдуном. Ни один друкарь не пожелал взять меня к себе, опасаясь гнева духовенства. Единоверцы также отвернулись от старого Товия, которого раввины объявили вероотступником и эпикурейцем. Приехавший в Краков герцог Альбрехт позвал меня к себе на службу, пообещав хорошую плату. И я поехал в Кенигсберг.

– Я могу понять это, – сказал Скорина, – но потом, когда вы очутились в таком тяжком положении, почему не покинули вы герцогского двора?

– Ах, господин Франциск, – вздохнул Товий, – куда деваться мне? Кто захочет приютить старого еврея? Да и найду ли я в другом месте что-нибудь лучшее? К тому же невозможно мне покинуть Кенигсберг. Я здесь узник. За каждым моим движением зорко следят.

Он подошел поближе к Георгию и сказал шепотом:

– Боюсь, доктор Франциск, что и вас ждет недобрая участь. Герцог расточает вам ласки, но не верьте ему. О, я хорошо знаю этого коварного властителя. Ему нужно от вас что-то. Добившись своего, он заговорит с вами другим языком.

Скорина покачал головой:

– Многие пробовали сделать меня рабом либо исполнителем злых помыслов. Никому еще не удавалось это, не удастся и герцогу Альбрехту.

Но Скорина, однако, понимал, что опасения Товия не лишены оснований. Он почти не сомневался в том, что герцог пригласил его не для руководства немецкой печатней. Для этого нашлись бы в Германии более подходящие люди. По-видимому, истинные намерения Альбрехта были другими.

Наступил день, когда наконец все стало ясным.

Посетив однажды печатню, герцог, всячески расхваливая Скорину, вручил ему кошелек, туго набитый золотыми талерами. Потом, отозвав его в сторону, сказал:

– Доктор Франциск! Желая способствовать просвещению не только моих подданных, но и соседних народов, я намерен печатать книги на языках польском и русском. Вы провели долгие годы в трудах на этом поприще и, стало быть, будете мне незаменимым помощником.

Вот оно то, чего все время опасался Скорина! Еще лет десять назад он ответил бы герцогу гордым и решительным отказом. Опыт, приобретенный с годами, научил его осторожности.

– Вашей светлости, должно быть, угодно издавать лютеранские книги?.. Я же… православный, – сказал он.

– Не беда! – возразил герцог. – Я не уговариваю вас отступиться от своей веры. Ведь вы печатаете здесь лютеранские книги на немецком языке, не видя в том греха.

У Георгия не могло быть сомнений в том решении, которое он должен принять. Никакие богатства и награды не могли заставить его содействовать тому, что считал он опасным и вредным для своего народа. Нужно было во что бы то ни стало покинуть Пруссию, и как можно скорей. Но как это сделать, чтобы не разгневать Альбрехта, который мог круто расправиться с непокорным? Приходилось прибегнуть к хитрости.