Самуэлла Фингарет - Дёмка – камнерез владимирский

– Что это, князь?

– Спасение, названый мой брат. – Иван Ростиславович ослабил поводья. – Это подмога.

С факелами в руках навстречу неслась черниговская дружина.

– Выручили! Выручили! – орал Федька Жмудь.

Он скакал первым. Факел, зажатый в мощной ручище, высоко выплясывал над головой. Пламя взмывало и билось как распущенный по ветру стяг.

Градники выходили на кручи, закатывали рукава неподпоясанных холщовых рубах. Над головами взлетали кирки, опускались и снова – кверху. Издали казалось: взлетают стаи вспугнутых птиц. Цепочкой, друг к другу в затылок, шли землекопы, несли на валы землю. Наполненные с верхом корзины лепились к спинам горбами. На плечах древоделов неспешно проплывали в обхват толщиной колоды, предназначенные для стен.

«Стук-стук-перестук», – стучали топоры вдоль правого берега Лыбеди. «Стук-стук да постук», – вторило клязьминское левобережье. «Ух-у-ух, у-у-ух», – ухали под кувалдами сваи.

Оживлённые лица, потные лбы, задорные перебранки.

– За небо цепляйся, не то улетишь! – кричали внизу.

– Под ноги гляди, о землю споткнёшься! – отвечали со стен.

Обмотанные пеньковым канатом брёвна ползли наверх.

– Держи, пошла, пошла!

Стук топоров и заступов стелился вместе с туманом, уплывал по рекам с водой, цепляясь за тучи, передвигался по небу. «Строится стольный город», – неслась во все стороны гордая весть. «Срединная Русь набирает силу», – долетало до Киева.

Гусляры любили рассказывать, как бахвалился Илья Муромец, что прибыл он в Киев-град прямоезжей дорогой, и не верил богатырю – крестьянскому сыну киевский князь. Потому князь не верил, что лежал город Муром в землях срединных, за лесами Дебрянскими, дремучими. Там жил-поживал Соловей-разбойник, и не было проложено через Залесье пути-дороженьки прямоезжей.

Окраиной Киевской державы была Срединная Русь, да не бедной, не захудалой. Леса – богатейшие, удаль рек – богатырская, поля в безлесом Ополье – плодороднейшие. Куда ни глянешь, колышется в рост человека густая рожь, метёлки овса вызванивают тонко. За обладание срединными землями не раз велись меж князьями кровопролитные сечи. Чтобы закрыть Ростов и Суздаль от враждебных Мурома и Рязани, Владимир Мономах утвердил город на вершине Клязьминского хребта. Где торчали обнесённые тыном землянки издревле селившихся здесь людей, поднялся детинец. Крутизну берегов Клязьмы и Лыбеди усилили насыпные валы. Вдоль гребней встали дубовые стены. Воротные и угловые башни выросли до небес. Одним не взял Мономахов город – размерами. Киев и Новгород равнялись с Парижем и Лондоном. Владимир от Суздаля отставал, где уж с Новгородом тягаться.

Как праздника ожидал Андрей Юрьевич начала работ. Едва освободила весна реки от ледового заточения и сдёрнула с полей снеговые ковры, прозвучало княжье его слово. И потянулись на восход и закат новые земляные гребни. Устья окраинных оврагов соединились высокими перемычками.

– Были бы человеку крылья даны или рукой за облако ухватиться, посмотреть с высоты, какие очертания примет город, – обернувшись к Андрею Юрьевичу, проговорил Пётр.

– Взлетать не потребуется, боярин, – весело ответил князь. – Словами скажу, что видят соколы, синицы да ласточки. Кажется птицам небесным, будто лежит между синими реками наконечник копья, оброненного богатырём. Тупым концом копьё повёрнуто к Киеву, остриём нацелилось на Рязань.

Князь и Пётр стояли на южном валу, где велись основные работы. Князь был весел. Он года сбрасывал с плеч, когда выходил на валы. Пётр, не в пример обыкновенному, казался обеспокоенным. То и дело бросал он на князя быстрый потаённый взгляд. Скоро ли отпустит? Диво дивное приключилось вчера с боярином, и ему не терпелось покинуть валы. Под вечер на торгу встретил он девицу – королевну заморскую. И прежде она на пути попадалась, а тут словно огнём обожгло. Душа в синих глазах потонула, руки-ноженьки молодецкие сковала золотая коса. Бросился Пётр за девицей, попытался ласково заговорить. Она же в ответ: «Ступай своей дорогой, боярин. Народ созову» – и быстрее ножками засеменила. Пётр не растерялся, прикинул, из какой лавчонки девица выпорхнула, насел на купца: «Кто такая, как зовут, где проживает?» Упёрся седобородый: «Не знаю, боярин, о ком расспросы ведёшь. Много красавиц заглядывают в мою лавчонку. Подвески и браслеты что для боярских жён, что для мизинных людей – для всех у меня припасены. Не прикажешь ли показать?» На торгу, у кого Пётр ни выпытывал, у всех был один ответ, как сговорились: «Не знаем, про которую выспрашиваешь, боярин. Синих глаз и кос золотых во Владимире не сосчитать. Поглядеть, так каждая раскрасавица». – «Такая лебедь одна». – «Тогда жди-пожди, в другой раз встретишь». Не приучен был Пётр ждать. Если что приглянулось, вынь да положь. На счастье, мужичонка к нему придвинулся, тощий, лицо испитое, нетрезвый, должно быть, с утра. «Иди следом, боярин, да чтоб вместе нас не приметили». Пётр пошёл. Мужичонка завёл его за складские сараи, по сторонам огляделся, зашептал: «Не веди расспросы, боярин, не скажут тебе владимирцы». – «Ты, что ли, скажешь?» – «Скажу, коли не выдашь». – «Зачем выдавать? Дам – вот, держи». Пётр сорвал с пояса кошелёк. Мужичонка заулыбался, затряс головой. «При такой твоей доброте дом покажу, где лебёдушка проживает». – «За показ отдельно получишь. Веди». – «Нет, боярин, сегодня туда нельзя, к темноте дело движется». – «Когда можно?» – «Завтра до темноты». – «Ладно, завтра. Освобожусь – приду». – «За воротами буду ждать. Оттуда мы мигом».