Самуэлла Фингарет - Дёмка – камнерез владимирский

– Слава! – грянуло над детинцем, подобно раскату грома.

Внутри площадки чернел огромный квадрат с тремя алтарными полукружьями, смотревшими на восход. Это был образ храма, сведённый к главным его чертам, тень, которую он отбросит, когда полуденное солнце будет стоять над его единственной главой. [16]

– Слава Строителю! Слава Владимиру-городу!

Ударили в землю лопаты и кирки землекопов. Зашевелились и сдвинулись с места огромные плиты. Градники приготовились заложить по углам первые камни фундамента.

Вечером Кузьмище Киянин засветил подвешенную к потолку плошку и, обмакнув перо в чернила, вывел на чистом листе: «Тысяча сто пятьдесят восьмого года, апреля, восьмого дня князь Андрей во Владимире заложил церковь каменную Успения об едином верхе и дал ей слободы купленные, лучшие сёла, десятину в стадах своих и десятый торг».

Строитель стоял за городской стеной, на краю Клязьминской кручи. Из-под ног уползал одетый в зелень садов, застроенный избами склон. Вдаль убегала Муромская дорога. Крутые петли реки разрезали долину и терялись в синих лесах.

Хорошее место выбрали Мономаховы градники. Стены и башни они срастили с самым высоким холмом. Холм стал для города как постамент для скульптуры. Город же поднял холм ещё выше и теперь царил вместе с ним над полями, лесами и реками. С какой стороны ни посмотришь – отовсюду открывался Владимир во весь свой размах. С восхода взбирались ряды посадских жилищ, обступивших церквушки. Со стороны лугов и полей, протянувшихся к северу, издалека был виден узорчатый пояс стен с резными шатрами башен. На закат светили светло купола храмов, поставленных основателем города и его сыном. Но главную свою красоту Владимир показывал югу. К шири клязьминской поймы, к сини лесов и лежавшему за тридевять земель Киеву обернул он детинец, княжий двор и хоромы с островерхими кровлями. Южная часть плато была самой высокой. От неё вёл город медленный спуск. И на самой высокой точке южной части плато поднимался и рос Успенский храм.

Со дня закладки фундамента миновало четыре месяца. Тень, очертанная черталом, давно запрокинулась в котлован и скрылась под плитами. Вверх потянулся двойной короб стен. У владимирских градников имелся собственный способ кладки, надёжный и спорый в работе. Плиты они устанавливали в два ряда. Две стены выстраивались друг против друга на расстоянии двух локтей. Пустое пространство забивалось камнями и заливалось крепчайшим раствором из извести и ржаных отрубей, замешанных на яичных желтках.

Грохот, стук, крики, скрежет. Работный гул стоял над детинцем от зари до зари. Он сделался главным голосом города, перекрыл шумливые препирательства торга и перестук топоров Федотовых плотников, тянувших дубовые стены.

Глядя вдаль из-под приставленной козырьком ладони, Строитель слушал, как строится храм. Звуки указывали, чем заняты градники – многосотенная армия, разбитая на артели, как на полки. Ухали кувалды, дробившие известняк. Стучали киянки, закольники, топоры. Под тяжестью плит натужно скрипели канаты, переброшенные через смазанные жиром подъёмники. «Давай! Пошла! Взяли!» – неслось с перекладин лесов.

Возводилось главное здание города, высшая точка, пик всей Владимирской земли. Храм будет строгим и величавым. Матовая белизна камня соединится с сиянием золочёного купола. Опояска из арочек и колонок, одетых в тонкую листовую медь, обовьёт белые стены узорчатой бахромой. Плиты с фигурами, помещённые наверху, ровной глади не помешают. Стены поднимутся цельные, мощные…

Строитель провёл рукой по глазам, словно снимал наваждение, и двинулся на восход по тропе, давно проложенной по гребню валов. Возле коновязи у южной срединной башни его поджидал серый в яблоках конь.

Издали могло показаться, что склоны Боголюбских холмов изрезаны ручьями, а вершины покачиваются, как гребни огромных волн. Вблизи ручьи оборачивались вереницами землекопов, идущих в затылок с корзинами за спиной. Волны превращались в башни, валы и стены, растущие на глазах и меняющие очертания. Всё двигалось, грохотало, тянулось вверх. Строилась гридница и оружейная, возводился дворец в два яруса. Обращённая главным входом к закату, поднималась Рождественская церковь. Внутренний переход через лестничную башню свяжет хоры церкви с дворцом.

В стороне, куда не долетала выбрасываемая земля и где грохот был приглушён вставшими в ряд берёзами, расположилась артель камнесечцев. Состояла артель из восьми человек: сам Горазд с сотоварищем-москвичом, владимирец, работавший с ними в Ростове, и четыре болгарских резчика из числа явившихся на княжий зов. Восьмым к артели прибился Дёмка. В закрытом помещении по летней поводе камнесечцы нужды не испытывали. Защитой от солнца служил дощатый навес, уложенный на столбы. Задняя стенка образовалась из плит, припасённых для вымостки большого двора.

Дёмка навес покинул, перебрался поодаль. В тени разросшихся мелких берёз он устроил собственную мастерскую. Перед ним, прислонённая к кочке, лежала плита. Девичье лицо с грубо намеченными чертами высоко выступало из камня. Сменив тяжёлую киянку на лёгкую и выбрав самый короткий закольник, чтобы лучше чувствовать известняк, Дёмка снимал тонкие срезы со лба, щёк, крыльев прямого носа. «Стук-стук камне-се-чец». Киянка била несильно и быстро. «Скол-скол». Рука покачивалась, смягчая удар. Вместе с белыми крошками, летевшими по сторонам, с лица уходило чужое, ненужное, лишнее, всё, что огрубляло черты. «Стук-стук камне-се-чец». Дёмке казалось, что с каждым ударом он разгоняет туман. Стали видны ясный лоб и большие глаза, проступили высокие скулы, округлился узкий подбородок. «Стук-стук-пере-стук». Словно дятел долбил по каменному стволу. «Бей-бей камне-се-чец», – отвечали Дёмке из-под навеса.

Работа под навесом шла в семь киянок. Горазд с сотоварищем вырезали львиные морды, изготовляя на пару плиты один для правой, другой – для левой части стены. Закольники остальных двигались по навершиям колонок от бахромы-опояски. Замысловатые бороздки и впадины собирались в стрельчатые с зубцами листья.

«Стук-стук-пере-стук. Бей-бей камне-се-чец».

Вдруг Дёмка оторвал взгляд от плиты и поднял голову. В привычную дробь вторглись чужие звуки. Так и есть: к навесу двигался князь. Что ни день он наведывался к камнесечцам. Дёмка из-за него покинул навес, причины имелись не показывать князю свою работу. На этот раз Андрей Юрьевич пожаловал не один. Рядом поспешал Пётр Кучков. На ходу боярин размахивал руками, видно, убеждал князя в чём-то. Князь смеялся в ответ. Но вот он что-то сказал, и оба остановились у плит, в стороне от навеса.