Геннадий Прашкевич - Секретный дьяк или Язык для потерпевших кораблекрушение

Почему так? Вот встает вода, видишь воду. Вот падает вода, опять видишь воду. Кенилля…

Сердце сосало.

Зачем новые земли, новые острова, зачем казенка, в которой аманат стонет, зачем жирный олешек, сендуха, пузатая буса, диковинная трава бамбук, колючая соль на камне, зачем берега Апонии? Зачем Селебен — гора из чистого серебра? Зачем толстые рыбы, пугливый зверь, шорох дождя, звезды в небе, сумеречные ламуты на воде?

Ах, Кенилля… Может, тут бежала — от балаганов… Руки вытянув, бежала, птичкиным высоким голосом окрикивала дитё… «Явалет!» — окрикивала, зная уже: слаба, никак не добежит, ужасная волна встает за спиною. «Явалет! — окрикивала. — Дите!.». И, оборачиваясь, видела встающую за спиной ужасную волну, видела камни бывшего дна, краб сердито помавал клешнями, рыба, смутившись, хвостом колотила по дну, а за спиной — эта огромная, выше неба, выше туч, все затмевающая ужасная волна…

Так не бежать, может? Не в беге, может, дело? Не в рвущемся дыхании, не в неистовом нетерпении, не в новых звездах над головой?…

А в чем тогда?

Дым.

Посыпались камешки. Кто-то подошел, тяжело опустился рядом на камень. Глазом косо без удивления увидел — Похабин. Перекрестился, и вдруг, не узнавая себя, выдохнул:

— Похабин!.. Как там узнаю Кенилля?… Ведь не крещена, не знакома с Богом!..

Похабин пожал круглым плечом, подтвердил:

— Наверное, не узнаешь.

Еще кто-то подошел. Голос неукротимый:

— Неверие — зло. После шведа, может, главное. Захочешь — узнаешь, Иван. Я своих денщиков всех узнаю. — Подумав, маиор добавил утешительно: — Военным артикулам научу тебя.

Иван не ответил.

Сердце сосет, море под ногами, дым, сумерки, звезды в небе.

Спросил:

— Как вы здесь?

— За тебя боялись.

— Хотели же уйти в Россию?

— Только с тобой уйдем.

Вздохнув странно, Похабин наклонился к Ивану. Так близко, что пахнуло на Похабина от Ивана жаром.

— Ты весь пылаешь, — сказал.

Иван не расслышал. И не мог расслышать. Ткнувшись пылающим лбом в плечо Похабина, в отчаянии спросил:

— А вдруг узнаю?…

Ответа не ждал.

Какой ответ, если всюду ночь? Но Похабин ответил:

— Ты, барин, встань. Пойдем с нами. Это в тебе сейчас жар говорит. Ты болен, и не спал сколько! А нам еще в Россию идти.

Ничего как бы особенного и не сказал, но прозвучало значительно. Чего, дескать, барин? — прозвучало. Ну, чего теперь? Кто, дескать, такое может знать, кроме Господа? Но уж если сошлись в этом миру, то в том, может, и не такое случится.

Человек думного дьяка Матвеева прискакал в Крестиновку ночью.

Ржали лошади, злобились тощие кобели, в метельной мгле метались огни фонарей. Подойдя к окну, Иван продышал туманное пятно во льду, волшебно утолстившем стекло, сонно поежился.

Зима.

Глухо, как на Камчатке.

С тех пор, как указом императрицы Анны Иоанновны за трудный поход, учиненный еще по приказу покойного императора Петра Великого к островам, лежащим в некоторой близости от России, Крестинину-младшему были возвращены некоторые деревеньки, отобранные когда-то у его отца, он жил в Крестиновке, в небольшой деревеньке, совсем утонувшей в снегах. Речку сковало льдом, сугробы нанесло выше крыш. Деревенский дурачок, обычно ночевавший по дворам, теперь облюбовал новое место — при крошечной церкви. Дурачка не гнали. Сходясь на расчистке дорог, крепостные не мало дивились тому, как много выпало в Крестиновке снегу! Но еще больше дивились хозяину, сыскавшемуся неожиданно для всех.

Раньше про хозяина ходили всякие слухи.

Одни говорили, что еще малолетним умер несчастный барин Ванька Крестинин в Сибири, жестоко высланный туда вместе с родителями, другие говорили, что барин не умер, а просто слетел с ума, сильно спивается, и даже не в Сибири, а в сыром Санкт-Петербурхе. А кто-то наоборот видел барина Ивана живым и веселым, но только в Москве — якобы услужает большому дьяку. Но все равно говорили, что если и жив несчастный барин, то весь в беспутстве, в пьянстве, весь в нищете.

И вдруг — на!

Приехал осенью с целым обозом, приехал не пьяным Ванькой, а совсем не пьющим барином господином Крестининым в богатой бобровой шубе, рядом шагал плечистый слуга рыжий Похабин с варначьей рожей и с ножом на поясе; в санках валялась медвежья полость ровного белого цвета. Значит, поняли, увидев полость, есть на свете и такие медведи — шкура истинно оказалась белой, не перекрашенной. И еще странно: хоть держался хозяин строго и ни разу не был замечен ни в каком, даже в самом малом подпитии, крепостные, увидев белую медвежью полость и варначью рожу Похабина, все равно почему-то сошлись на том, что проюрдонит барин свои деревеньки.

Ну, обязательно проюрдонит.

Вот зачем, спрашивается, везти в затерянную в лесах усадьбу несколько сундуков книг да кучу бумаг, которые барин называл маппами? Не в канцелярию же приехал, в самом деле! Нет, нет, шептались, теперь дело ясное, проюрдонит барин свои деревеньки.

— Федька! — крикнул в темноту Иван. — Кто там?

— Человек от думного дьяка Кузьмы Петровича, — зевая в кулак, выступил из темноты, спал за стеной, сонный Похабин. Вот сонный не сонный, а успел перекликнуться с конюхом. Переминаясь босиком на холодном полу, прижал большие руки к теплому обогревателю изразцовой печи, потом поправил свечу на светце, железном треножнике, поставленном у дверей, объяснил подробнее: — Человек с личным пакетом от думного дьяка Кузьмы Петровича. Сил нет, как замерз. Отправили его во флигель, он с ног валится. Что пытать полумертвого?

Добавил рассудительно:

— Если уж прибыл, никуда не денется. Назад из Крестиновки не ускачет, все дороги густо перемело, а умереть не дадим. Даже не знаю, как доскакал до нас человек, в наши-то апеннины.

— В апеннины? — вытаращил глаза Иван, но вовремя вспомнил, что любопытный не в меру Похабин все схватывает на лету. Чаще неверно, зато крепко. Иван однажды и такое видел: стоит Похабин перед столом и водит толстым пальцем по разостланной по столу маппе — никак не может поверить, что мелкие точки на бумаге и есть острова, по которым сам ходил.

И сейчас вот.

Услышал ненароком непонятное слово пенаты, вот и употребил — по своему.

— В Камчатку сошлю, — сказал Иван сурово. — Не в Апеннинах живешь, на родине!

— Да какая ж Крестиновка родина? — изумился Похабин, часто моргая и, наверное, по-своему понимая и это слово. — Деревенька как деревенька, как многие другие. Мхи да болота, ну еще лес.