Алла Репина - Черный гардемарин, судьба и время

В 1870 году папа служил матросом на пароходе «Онега», с 1871 года на парусной яхте «Волна». В 1873 году был командирован в Гимнастическое заведение Гвардейского экипажа и удостоен звания гимнаста. Тогда же, в 1873 году, служил на гребном катере №2 Государя; с 1874 года на фрегате «Светлана» во внутреннем плавании.

В прямых делах против неприятеля отец не был. В августе-сентябре 1877 года, в войну с Турцией, участвовал в сухопутном походе, в котором Гвардейский экипаж занимался устройством переправ. За деятельное участие в устройстве понтонной переправы, обеспечившей проход в Болгарию, отец был награжден румынским железным крестом «За переход через Дунай». С годами мундир отца, как говорят в таких случаях, тяжелел от наград за усердие и безупречную службу (последней наградой была бронзовая медаль за труды по первой всеобщей переписи населения 1897 года), но самым ценимым им оставался этот румынский железный крест.

До отставки по предельному возрасту, последовавшей в 1905 году, папа командовал музыкантской и писарской командами Гвардейского экипажа. Уволенный в отставку, был определен на должность помощника начальника охраны Адмиралтейского судостроительного завода Галерного острова. Ныне, оставаясь в Петрограде, старик отец служит там же: на должности архивариуса.

Путешествия на Селигер

Выйдя в отставку, отец стал ежегодно получать летний отпуск, и мы дачниками отправлялись в его отеческое тверское село, на Селигер. Помню приготовления к перемещению семейства: детский двухнедельный карантин взаперти квартиры, опасения мамы, чтоб мы не подхватили весенний коклюш или скарлатину – нам по десять раз повторяют, что правила железной дороги обязывают ссаживать с поезда даже с самыми малыми намеками заразы.

Также мама тревожится, чтоб дети не отстали от поезда. В первую поездку нас с сестрицей Татой репетируют: назови адрес, скажи звание отца, номер своего свидетельства о рождении и крещении; и т.п. На подкладке курточек у нас пришиты бирки с именем и адресом, надписанные химическим карандашом. Все дорожные предосторожности оттого, что немало детей затерялось из поездов в японскую войну.

Помню, как отправляясь вместе в тверскую в первый раз, в 1906-м году, мы за час с лишним приехали на Николаевский вокзал, на трехчасовой дневной поезд: пошли смотреть выставку проектов нового здания вокзала. Как служитель рассказывал, де через пять-десять лет вместо старого и тесного Николаевского вокзала обещает быть нечто грандиозное, по примеру Парижа – колоссальные арчатые депо, эстакады для поездов на электрической тяге, мосты над Знаменской площадью. Надземная железная дорога ажурной паутиной накроет центр Петербурга и перекинется через Неву на окраины. Фантастика! Достижения инженерной мысли идут в столицу семимильными шагами, будущее представляется прекрасным. На эскизах футуристические картины: уже через десять лет Петербург неузнаваемо переменится; на наших болотистых почвах возведут небоскребы по примеру Нью-Йорка; мы станем перемещаться по городу с немыслимой скоростью, говорит служитель выставки.

На что папа: «Прогресс! Одна старая перечница с Охты домчится к другой, в Коломну, в считанные полчаса».

«Допустим, в 40 минут», – сомневается служитель.

«Допустим. Но чтобы небоскребы на болотах?» – наш папа человек практического ума.

Последний свисток, поезд медленно набирает ход от Знаменской площади, по местности ровной и однообразной: здесь железная дорога пролегает по древней дельте реки Невы, о чем и сообщает нам папа.

На 2-й версте поезд переходит через Обводной канал по железному «американскому» мосту. Папа, спец по устройствам переправ: «Дети, внимание. Этот мост был построен за 10 лет до рождения Поля и в 1888-м году представлялся всем чудом инженерной мысли, а сейчас он тесен и не идет в сравнение с знаменитым Мстинским мостом; мы его увидим, оттуда главный перевал через Валдайские горы».

Справа тянется унылое Волково кладбище; до Колпина путь малоинтересен: пакгаузы, посты и полустанки. Сестра Тата канючит показать ей теремки и категорически отказывается верить, будто теремок такая же выдумка, как избушка на курьих ножках. От Колпина будет веселее: появятся дачные поселки, миленькие деревянные домишки и станции в русском стиле.

Поезд тем временем входит в полосу едкого желтого дыма: крестьяне жгут прошлогоднюю траву на полях. Проводник проходит по вагону и проверяет, закрыты ль окна. Потом эта история будет повторяться каждый год.

«Дикость, – покачает головой мама, – первобытное земледелие».

Проводник поддержит:

«От весеннего пала у них ежегодно сгорают по нескольку деревень, а они палят и палят. Каждый год одна история».

«Почему их никто не научит, что этого делать нельзя?» – спросит Тата.

«Мужики, – ответит проводник. – Далеки-с от умственных центров».

«Кошмар!».

Теперь на эту мамину реплику папа, защитник мужика, примется декламировать «Николаевскую железную дорогу» поэта Некрасова.

Прямо дороженька: насыпи узкие,

Столбики, рельсы, мосты.

А по бокам-то все косточки русские…

Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

Мороз по коже:

Чу, восклицанья послышались грозные!

Топот и скрежет зубов;

Тень набежала на стекла морозные…

Что там? Толпа мертвецов!

То обгоняют дорогу чугунную,

То сторонами бегут.

Слышишь ты пение?

«В ночь эту лунную любо нам видеть свой труд»…

Нам с сестрицей жутко от этой толпы мертвецов, а папа желает дать отпрыскам представление о реалиях русской жизни. Сколько себя помню, столько слышал от него: Петербург возведен на костях, Николаевская железная дорога построена на костях – «благослови же работу народную и научись мужика уважать»…

В окно не видно ни зги: сплошная пелена коричневого дыма; сквозь дым прорываются языки открытого огня, горят кусты вдоль железнодорожной насыпи. Картинка зловещая, подстать стихам Некрасова. Окно мы сможем открыть лишь перед Чудово, когда нас окончательно разморит от духоты и стука колес.

Сколь долгим представляется этот путь в детстве! Едем и едем, уже темнотища, а спать нельзя: скоро пересадка в Бологом, на Бологое-Полоцкую линию. Когда-то мы доберемся до отцова села?

Притом при нас: невозвратное время довоенного комфорта. Чистенькие купе с уютными диванами, буфетные станции с важными татарами-буфетчиками, иконостасы на вокзалах, ныне замененные портретами Карла Маркса и Льва Троцкого (в непременном кумаче и ельнике)…

Из воспоминаний: никто никого не опасался, попутчики приветливо заводили беседы. Как бы управилась без этих бесед русская литература? Сегодня б мадам Вронская предусмотрительно поджала губы и не заговорила б с мадам Карениной – и тю-тю великий сюжет!