Василий Ажаев - Вагон

Блатные действительно фордыбачили. Они быстренько нашли в лагпункте своих, и Кулаков от всей бражки заявил отказ от работы. Было разыграно красочное представление: «Мы работать не могим, пусть работает Ибрагим». «Тачка, тачка, ты меня не бойся, я тебя не трону, ты не беспокойся». «Мы люди интеллигентные, наше дело взять скулу, помыть кожу с сарой». Словом, урки устраивали «парад ретур с понтом». Смысл его заключался, как объяснил Мосолов, в том, чтобы не ехать на трассу, закрепиться в комендантском лагпункте.

Игорь удивил лагерную администрацию, заявил, что пойдет на любую работу. Хотелось бы, конечно, бетонщиком. После выяснения, где он получил квалификацию, сразу определили на бетонный завод. Кореши попробовали мутить воду, повлиять на Игоря, затеяли «шухер», но получили решительный отпор. Одна беда: бетонный завод был на другом лагпункте. Мы дали клятву не забывать друг друга и распрощались.

На наших глазах этап в тысячу человек незаметно и быстро растворился.

К вечеру возвращаемся «домой» — в зону, в наш барак. По возможности приходим не пус-тые — с дровишками, с досочками, со щепками и даже со стружками; много требовалось топлива, чтобы хоть толику тепла вдуть в прорву огромного холодного барака.

Обмениваемся впечатлениями за день. Товарищи постарше, вроде Зимина, Фетисова, по уши влезли в хлопоты, у них не бывает досуга, они постоянно сражаются с несправедливостями. Лагер-ники помоложе заводят игры. Главное развлечение — девочки. Дома ребята пошли бы с ними в кино, на танцы или просто гулять, «прошвырнуться». А здесь девочки запрещены категорически, противопоказаны свирепому режиму. Да и какая может быть в этом реальность, если фактически девочек в лагере — единицы в поле зрения?

Итак, не надо о девочках, не нужно о доме. Каждый внушает себе: не тронь, не думай об этом. А о чем думать? Вообще поменьше думай, поменьше вспоминай, поменьше задавай вопро-сов себе и товарищам.

Но что же делать с дурацкой головой, с так называемым разумом? Его же забыли отменить в постановлении Особого совещания, и, пока он не превратился в рудимент, он действует, томит, тревожит. Действует наяву и во сне. Наяву и особенно во сне приходят девочки или жены, прихо-дят дом и воля, приходят воспоминания. Приходят вопросы — злые, мучительные, проклятые вопросы.

Что же происходит, дайте ответ? Может, и в самом деле нас привезли сюда потому, что позарез нужна рабочая сила? Подумай, какую штуку решили отгрохать — дорогу на океан, работы хватит на миллион человек. Раз нужны люди, их и шлют отовсюду.

Ясно, да не очень. Зачем же понадобилось меня, Володю и многих других силой вырвать из дому, посадить за решетку и тащить сюда в вагонзаке? Разве я сам не поехал бы добровольно, если б меня вызвали в райком и предложили: «Поезжай на край света, ты там нужен»? Разве не так было с тысячами строителей Комсомольска-на-Амуре? Трудно, холодно и голодно, однако обошлось без колючей проволоки, без насилия, без страшного обвинения «враг народа».

Нет, что-то здесь не так, это не ответ. Кто же даст другой, единственно верный ответ? Я должен, я должен знать: почему и зачем я здесь? Почему здесь Зимин и Володя, Фетисов и Петр Ващенко? Не многовато ли вдруг преступников? Бывалые люди, говоря о нашем лагере, называют астрономические, шестизначные цифры.

Никто, никто не может ответить на твои вопросы, Митя. Знают ли в Кремле Сталин и его соратники, как ответить? Знают ли они, что происходит? Могут ли объяснить причины массового беззакония и террора? Нельзя поверить в то, что знают и мирятся, знают и одобряют беззаконие, всерьез считают честных советских людей ответственными за смерть Кирова. Нет и нет, в это нельзя поверить!

Если этому поверить, тогда правду говорил Дорофеев. Вспомни… Он утверждал, будто зло и беззаконие благословил сам Сталин, будто бы ему, Сталину, нужно было расправиться с неугод-ными людьми в партии, провести всенародное устрашение умов. Он якобы и воспользовался удобным случаем. Это же чушь, несусветная чепуха! Прокурор явно спятил, «был не в себе», по деликатному определению Зимина.

Так кто же даст ответ? Старшие твои товарищи не могут ответить. Или не хотят? Почему Зимин мрачнеет и уходит в себя, когда в воздухе повисают проклятые вопросы? Он ответил бы, если б мог. Всю дорогу в вагонзаке внушал нам: «Недоразумение, чудовищное недоразумение, вас по ошибке посадили в тюрьму и послали в лагерь. Сталин разберется, заставит исправить ошибку, виновных накажет. За критику, за отстаивание своей правоты нельзя арестовать и держать в заключении. Потерпите немного, и тучи над нами рассеются».

Увы, они не рассеиваются, тучи. Мы заключенные, мы преступники, и никто не собирается исправлять чудовищную ошибку. Зимин и Фетисов, Володя и Мякишев, Петро — все они, мои товарищи, повторяют, как заклинание: «Молчи, не мучай себя, работай».

И я работаю. День за днем, неделя за неделей. Живу в бараке за колючей проволокой. Рано утром под охраной кусочка картона иду в лабораторию давить кубики и к вечеру возвращаюсь.

Иногда мы с Петром по просьбе соседей устраиваем небольшие концерты: я читаю стихи, он поет. Потом поем всем бараком. Это для того, чтобы не терять человеческий облик.

Дни идут, течет драгоценное времечко. Зачеты меняют счет времени, оно как бы уплотняется вдвое и стоит вдвое дороже — люди быстро стареют. Не только от плохой пищи, не от жилья в холодном бараке с клопами, а из-за колючей проволоки, из-за проклятых безответных вопросов.

Дни идут, бежит времечко, течет меж пальцев, словно песок, удержать невозможно. И никто не помышляет удерживать, наоборот, каждый шире растопыривает пальцы: теки быстрее, песок, скорее бегите, дни, скорее, еще скорее! Ты все подсчитал: столько-то дней отсижено в тюрьме, плюс столько-то дней отбыто в движущемся вагонзаке, плюс дни на дровозаготовках; эти дни до выхода на работу в лабораторию считаются день за день без зачетов. Их ты чистоганом вычита-ешь из общего числа 1095 дней, положенных по приговору (365x3). Остальные 1024 дня делишь на два, и получается 512 дней Вот эти 512 дней и расписаны в твоем заветном календаре, это число ты аккуратнейшим образом убавляешь перед сном на единицу.

И чем меньше число, чем ближе заветная дата, чем ближе огонек в ночи, чем ближе твоя финишная ленточка, тем все сильнее тревога, тем все острее язвит и колет душу главный вопрос: а не напрасно ли ты ведешь счет, настанет ли в самом деле конец ожиданию, коснешься ли ты грудью ленточки финиша, спадут ли через 511, 509, 508, 489, 453, 425 дней оковы с твоего сердца?

И нет, нет у тебя уверенности. Ты сомневаешься: а вдруг все повторится? Если один раз был наказан без преступления, почему не наказать второй раз? Вспомни историю Игоря Мосолова, ведь он здесь только потому, что сидел раньше. Его сунули в тюрьму, когда он впервые ощутил себя человеком, завел семью, когда исполнилась его мечта: родился сын.