Кристина Тетаи - Шедевр

– Так приятно познакомится с тобой, Рональд. И откуда ты только берешь все эти идеи!

– Э-э, – с неуверенностью потянул Джеймс, – мне тоже приятно. Только я Джеймс.

– Ты что! – Кэтрин толкнула меня локтем в бок. Похоже, живость и интерес к происходящему вновь к ней вернулись. Вряд ли кто понял, что я пыталась сказать, что Джеймс играет роль Рональда, пользуясь его идеями.

Я махнула рукой:

– О, верно, конечно. Джеймс. – Я пожала плечами, будто ничего значительного нет в том, чтобы перепутать нечаянно имена собеседников, и повернулась к Рональду. – С тобой тоже было интересно беседовать, Фрэнсис.

Общее непонимание меня развеселило. И пока все молча и несколько испуганно смотрели на меня, я наигранно вскинула брови:

– Что? Я разве не с самим Фрэнсис Скотом Фитцджеральдом сейчас беседую?

Николь первая разразилась громким смехом. С других столиков обернулось несколько посетителей, но никто не возмутился. Рональд с улыбкой закрыл глаза, признавая мою правоту.

– Да что такое-то? – не выдержала раздраженная Кэтрин.

– Ничего, не переживай, – ответила я и обратилась к нашей компании. – Кэтрин не нужно читать – она путешествует.

Нам было пора возвращаться к родителям, и я еще раз всех поблагодарила за беседу и знакомство и уже поднялась со стула, как кое о чем вспомнила. Молодые люди тоже привстали и застыли на полусогнутых ногах, когда я, уже уходя, снова повернулась:

– Ой, я вот, что еще хотела спросить. Никак не могу успокоиться. «Совесть нас делает эгоистами» – это кто?

– «Дориан Грэй»! – весело выкрикнула Николь.

Я с улыбкой многозначительно кивнула и снова попрощалась.

Кэтрин была на меня зла. Подсознательно она понимала, что весь этот разговор значил гораздо больше, чем просто беседу, и ее злило, что она не могла в полной мере участвовать в разговоре с двойным смыслом. А я думала, какой сейчас спектакль мы все вместе тут разыграли, и ободрительно усмехнулась, посмотрев на Кэтрин:

– Знаешь, а я думаю, ты права. Театр никогда не умрет.

Мне бы хотелось так же убежденно и одобрительно заверить в этом и Ричарда Гредберга, но уже в самом начале постановки Шекспира по тому, насколько сегодня все в театре было особенным, будто прощальным, я поняла, что это неправда. Актеры играли будто впервые или, точнее сказать, будто в последний раз – со всей страстью и полным перевоплощением. Если и была сцена со слезами, то я буквально чувствовала застрявший комок в горле актера, слышала его дрожащий голос сквозь всхлипы и знала – слезы его настоящие. Никто из актеров, постановщиков или зрителей не мог сказать, будет ли трагедия иметь счастливый конец. Мы всем обществом застыли в ожидании чего-то страшного и неопределенного.

Я размышляла над всем этим несколько дней. Усиленно пытаясь докопаться до истинной причины моего рассеянного и неудовлетворенного бесконечными вопросами состояния, я бесцельно наблюдала за жизнью в Окленде. Здесь все так отличается от жизни в Англии. Я не имею понятия, зачем мы сюда приехали. Нам здесь не место. Вернее, таким, как нам, не место. Я не могу заговорить с молодыми людьми с нашей улицы, потому что этому противоречит воспитание английской леди. Я не могу ездить на велосипеде на залив Святой Мэри, как все подростки, чтобы весь день купаться и есть измятые сэндвичи или играть в мяч или бадминтон без присмотра взрослых. Я не могу одеваться, как многие новозеландцы – либо босые, либо в простых футболках они смотрятся такими живыми и естественными на фоне заливов, пляжей, парков. А мы, истинные британцы, все еще упорно следуем правилам, которые здесь больше не годятся!

У нашего дома остановился велосипед почтальона. Я сидела на крыльце, вернее, на ступеньках нашего дома и безразлично наблюдала за тем, как он методично перебирает стопку конвертов в руках. Про себя я отметила еще одно отличие киви от европейцев – их манеру все делать с зачастую раздражающей неторопливостью. Будучи ребенком, наблюдая за своими родителями, или их коллегами, или просто незнакомыми людьми, у меня складывалось впечатление, будто фраза «время – деньги» – это не просто метафорическое выражение, а реальная угроза потери денежных средств, потому что все взрослые вечно куда-то спешили. А из-за них порой спешили и сами дети, особенно если ребенка доставлял в школу не школьный автобус, а один из опаздывающих на работу родителей. И, высаживая его на пороге учебного заведения, автомобиль бешено уносился прочь, а ребенку второпях приходилось волоком тащить тяжелую сумку с учебниками по слишком широким для него ступеням школы, чтобы не опоздать к первому звонку. Здесь же, в стране длинных белых облаков, понятия время будто вообще не существовало. И использовалось оно исключительно для определения сезона, времени года или определения своего исторического места в эпохе. И это не было связано с ленью или нежеланием делать что-то прямо сейчас, не откладывая на потом, подобно тому, как обычно люди находят оправдания в особенно солнечный и теплый день: такая чудесная погода, давайте лучше решим это вопрос завтра! Нет, это просто целая культура, часть философии, должно быть, всех жителей Пасифики. А я этого не понимаю. Хотя я и не слишком пытаюсь понять, но так только потому, что я и не стремлюсь однажды приобрести в качестве какого-то благостного откровения эту философию медлительного существования, какая бы мудрость за ней ни стояла, потому что я хочу успеть сделать так много: узнать как можно больше, попробовать кухню Азии, посетить все страны Южной Америки, посмотреть все постановки театра, пока они еще вообще есть; и мне вся эта медлительность – как препятствие для моих познаний.

Почтальон слез с велосипеда и неторопливо подошел к нашему дому.

– Доброе утро, мисс. Паркер?

– Доброе. Паркер. Что-то есть?

– Три письма. Прошу.

– Спасибо.

Я поднялась со ступеней и протянула руку за корреспонденцией. Один конверт был, наверняка, счетом за электричество – название энергетической компании шрифтом немецкой печатной машинки (это можно было распознать по заглавным А и О, они отличались от американских или английских машинок) выцветшими чернилами значился в углу конверта. Электричество в нашем доме – это теперь само собой разумеющееся явление, и сейчас уже как-то не всерьез вспоминать, что благодаря нашей состоятельности, пришло оно к нам к одним из первых, когда во многих домах Окленда, да и даже по соседству до сих пор еще нет электричества. Второй конверт был для отца. Ему чаще всех из нас приходили письма. Я уже хотела причислить к отцовской корреспонденции и третье письмо, как прочла на нем «Лоиз Паркер». Мне даже пришлось мысленно подтвердить свое собственное имя. Летом, в каникулы и получить официальное письмо – это происходит нечасто. Боже, что я говорю – это произошло впервые.