Кристина Тетаи - Шедевр

Моя мама же, будучи не самым последним завсегдатаем английского светского общества, решительно продолжила свою активную общественную деятельность и стала одним из основателей нескольких благотворительных фондов для поддержания семей военнослужащих. На протяжении последних лет очень часто можно было наблюдать, чаще из-за приоткрытой двери из коридора, как она проверяет по списку решение всех организационных вопросов. Я ее за это уважала, но сама никогда особо не проникалась социальной работой. Возможно, я просто очень неуютный по природе человек, и с недавнего времени любое явление может запросто повергнуть меня в состояние дискомфорта.

К тому времени, как я расквиталась с омовением, своими волосами и платьем, завтрак уже был подан, а я окончательно впала в апатичное состояние. Однако сегодня один из тех редких на неделе дней, когда отец завтракает вместе с нами, а не отсутствует в очередной поездке на фермы в Факитани, Моринсвилле или где еще. Я всегда любила наблюдать за ним, когда он непосредственно с нами, а не просто в нашем присутствии. Больше из любопытства. Если ему приходилось быть в компании хотя бы одного делового человека, все его действия, речи и жесты следовали неписаным правилам, и мне кажется, даже осанка его менялась, и в глазах появлялась непритворная живость. Когда он старался казаться серьезнее или задумчивее, он непроизвольно разглаживал свои усы и хмурил густые брови. А, может, делал он это осознанно. И любой, кто знал его более-менее хорошо, всегда понимал, что если в ответ на чью-то многословную речь он изредка хмыкает, то это вовсе не значит, что он с мыслью согласен. Так обычно он дает собеседнику понять, что его слушают, хотя и не обязательно соглашаются. Обычно после выслушанного монолога мой папа выдерживает короткую паузу и затем охотно делится своим собственным, но уже с поправками на изреченную мысль. Последнее слово всегда остается за ним, и я до сих пор не могу разгадать секрет успеха его авторитета. Я редко слышала, чтобы он повышал голос или использовал жесткие выражения, и при этой дипломатичности и спокойствии его манер сотрудники слушались его всегда, а партнеры без сомнений уважали его мнение. Однако самое интересное происходило дома, когда оставались только члены нашей семьи. Кульминация его личности как домочадца, отца и мужа, выражалась в полном отсутствии заинтересованности в этих ролях. Будто его лишали смысла быть кем-то, будто все причины и мотивы вдруг исчезали, и не приходилось быть кем-то вообще. Его непосредственная вовлеченность в семейный институт проявлялась только на самом примитивном уровне, уходящем своими корнями во времена появления в мире Человека, когда мужчина являлся и добытчиком, и кормильцем, и защитником, полностью занимаясь снабжением. С этой ролью мой отец справлялся лучше некуда. Мы действительно ни в чем не нуждались. Можно мне было немного пожаловаться и сказать, что на самом деле мы нуждались, только не в чем-то, а в ком-то, но делать этого не буду, потому что это не совсем верно. Я чувствовала присутствие в моей жизни отца, главы семьи, просто он не делил с мамой родительские обязанности. В этом и заключался смысл моего любопытства – наблюдать разительные перемены в человеке, живущего в двух мирах сразу и которого знаешь всю свою жизнь. Иногда мне кажется, что даже сам отец не подозревал, что мы с мамой все замечали. В смысле, что с нами он другой, нежели с людьми вообще. Пару раз я усматривала за мамиными намеками на его «неожиданно выпяченный живот» или «раздражающую привычку смачно цыкать, очищая губами и языком зубы от остатков пищи» ее попытки сказать ему, что такие привычки проявляют себя только в присутствии семьи, в то время как в обществе его бизнес-партнеров их сдерживают правила поведения. Не думаю, что отец хотя бы раз размышлял над упреками мамы всерьез. Если говорить начистоту, ему с нами всегда было скучно. Во время этих редких завтраков он с увлечением читает газету или прокручивает радио в поисках новостей BBC и будто случайно избегает разговоров на наши семейные обывательские темы. А почему я не жалуюсь на такую отрешенность от отцовских обязательств, то объяснить это очень просто. В моем случае он мне дал покровительственное напутствие, вдохновение и, может даже, кто знает, цель в жизни, и при этом не проронив ни слова на эту тему. Все эти годы я наблюдала за ним и все больше восхищалась тем рвением, с которым он с головой погружался в свою работу. Именно в ней он находил свое самовыражение, призвание, истинный свой интерес, а это играет не последнюю роль в жизни любого человека. А может даже и главную – найти свое призвание. И мне всегда было интересно, что именно заставляет его «самопожертвенно» посвящать себя своей работе? Однажды – а именно в шесть с половиной лет – я приняла решение следовать по стопам моего отца и стать если не бизнес-леди, то финансистом. Хотя в шесть лет это звучало не так однозначно.

Было это в Хэмптон-корте, что в Лондоне, где мы временно жили, пока отец занимался окончательным переездом из Лэйк Дистрикта в столицу. Как выяснилось в будущем, долгожданная жизнь в Лондоне ограничилась четырьмя короткими годами, после чего было принято решение ретироваться на острова. Был июль, а в Лондоне, как и полагается, это означает лето, а не зиму, и я помню, что я по какой-то причине сбежала из дома к небольшой заводи, отходившей от Темзы. Местные жители соорудили небольшой деревянный мостик в узкой части запруды, и почти все дети любили кидать мелкие камешки в воду. Это было настоящее соперничество в мастерстве – уронить камешек так, чтобы получилось как можно меньше всплеска. В тот день никого не было, и сейчас мне думается, что было что-то около полудня, потому что обычно в это время вся ребятня созывалась домой на обед. В общем, это неважно. Я взошла на тот мостик, но передумала кидать камни, возможно, подсознательно понимая, что без второго игрока игра не кажется уже столь увлекательной. Вместо этого я подняла голову к небу и стала рассматривать солнце в самом его зените. От долгого созерцания оно уже не казалось ослепительно ярким, а виделось парадоксально черным пятном на ярко-белом фоне его свечения. И я помню, что даже в своем детском возрасте я прекрасно осознавала, что чувствую диссонанс во всем – пусть даже и не могла выразить все это мыслью в словесной ее форме, а лишь на чувствительном, инстинктивном уровне – в том, что такая тихая заводь могла издавать столь громкий шум, что Лондон может быть тихим и уютным, и в том, что я по сравнению с огромным миром являюсь очень маленькой шестилетней девчушкой. И в моей голове рождались фантазии:

– Я не маленькая уже! Я – Лоиз Паркер! Когда я еще больше вырасту, я стану такой же высокой и красивой, как мама, и такой же богатой и известной, как папа! И ко мне тоже будут приходить разные серьезные взрослые, будут курить сигары в моей собственной гостиной моего собственного дома. Трехэтажного, нет, четырехэтажного дома. А я буду подписывать разные бумажки и покупать на все деньги мороженое и куклы.