Ирина Июльская - Летиция, или На осколках памяти

Они сели за покрытый клеенкой большой круглый стол, комнату уютно освещал абажур из оранжевого шелка, под которым на ниточках висели яркие птички, изготовленные руками китайских мастериц. Люся налила чай в черные чашки с алыми розами и золотой обводкой по краю, разложила по розеткам из цветного стекла вишневое варенье, а эклеры, политые шоколадной глазурью, положила на блюдце и поставила его перед Фросей. Та, поблагодарив, взяла один и с наслаждением откусила от него кусочек.

– Я сейчас, – Фрося встала и вышла из-за стола. Вернулась со свертком и початой бутылкой красного вина, то был знатный кагор «Шемахи». Она налила его в небольшие рюмки и, протянув одну Люсе, сказала:

– Поздравляю с началом трудовой жизни. Успехов тебе! А это – мой подарок! – и она протянула Люсе сверток. В нем был великолепный отрез из синего шерстяного крепа. Всегда сдержанная Люся, в благодарном порыве обняла подругу.

– Ну, что-ты, что-ты! Это мне тебя надо поблагодарить. —

– Меня? За что? —

– За помощь, доброту, понимание. Ведь у меня, как и у тебя никого нет. Одна я на всем белом свете. —

– Но ты, хоть родителей своих помнишь, свой город где родилась. А я вот ничего не помню. Мать умерла, когда мне не было четырех лет, даже карточки не осталось. Кузьминична говорила, что был пожар в деревенском доме и мать сильно обгорела. Меня только успели из дома вынести. Моя кроватка у окна стояла, парень окно разбил и меня вытащил, а мать от ожогов скончалась. —

– А в какой это деревне было? – спросила Фрося.

– Не знаю. Война ведь еще была. Я же с тридцать девятого года рождения. Все документы сгорели. Кузьминична каким-то чудом мою метрику восстановила. —

– Вот и по мне война катком прокатилась. Мне еще и семнадцати не было, когда она началась. Городок наш Новогрудок небольшой, но с древней историей, в нем жил польский поэт Адам Мицкевич, есть развалины замка на холме. Одно плохо, он рядом с Польшей и постоянно был под кем-то, но больше под поляками. Отец с матерью батрачили на панов, да и мне такая же судьба была уготована – идти в прислуги или на скотный двор, но мать очень хотела, чтобы я грамотной была и отдала меня в гимназию, где я проучилась до четырнадцати лет, пока она была жива. После ее смерти мне пришлось оставить школу и пойти работать в магазин мадам Этель Горенштейн. Была и уборщицей, и на посылках, и что прикажут, пока на меня не обратила внимание закройщица в ателье мадам Этель. Она поняла, что я грамотная, умею читать-писать и, как ей показалось, сообразительная. Вот и замолвила за меня слово перед мадам, и та согласилась взять меня ученицей закройщицы в ателье при магазине. Так я начала постигать азы профессии. – Фрося замолчала, погрузившись в воспоминания.

Мне только-только шестнадцать исполнилось, когда после изгнания поляков Новогрудок ненадолго перешел в БССР. Отец стал сотрудничать с советской властью, но кто-то поджег наш дом, отец исчез куда-то, поговаривали, что его убили и закопали в лесу. А мне пришлось по милости закройщицы Ядвиги Францевны ночевать в закутке ателье. Кто-то сказал об этом мадам Этель и она вызвала меня в свой кабинет.

Надо сказать, что она была неплохая женщина и даже пригласила к себе на проживание. Выделила спальное место рядом с ее старой матерью, с уговором, что я буду присматривать за ней ночью: если нужно горшок подать или водички поднести. Старушка была уже очень стара и плохо соображала. Так и повелось: ночью при бабушке, а днем в ателье. Но это продлилось не долго, через несколько месяцев мать Этель Моисеевны умерла, а я так и осталась проживать в хозяйском доме. – Фрося опять погрузилась в воспоминания.

– Этель Моисеевна была вдовой с единственным сыном, моим ровесником Эмилем, а было нам тогда по шестнадцать лет. Парень, я тебе скажу, был необыкновенной красоты: высокий, стройный, с копной вьющихся волос и с голубыми, как небо глазами. Когда я увидела его впервые, у меня сердце сжалось и ноги подкосились. Он заметил и улыбнулся мне широко так, приветливо. Он хотел стать раввином в синагоге, где его обучали. У нас ведь в Новогрудке много евреев до войны проживало и синагога была.

Конечно, я ему была не пара. Он из богатой семьи и я – ни кола, ни двора. С самого начала было ясно, что мы не предназначены друг для друга, но сердцу не прикажешь, когда в нем поселилась любовь. Мы стали тайно встречаться. Он приходил ко мне ночью, когда мать спала. Слаще тех ночей ничего в моей жизни не было и не будет. – Фрося опустила голову.

Потом пришли немцы и почти всех евреев нашего города перебили. У меня до сих пор перед глазами этот ужас стоит: Дети, старики и лай овчарок… Кто помоложе и покрепче, – того в гетто. Этель Моисеевну расстреляли, а сын Эмиль в гетто попал. Мне никогда не забыть его глаза, когда их арестовывали. Меня тоже арестовали, как дочь отца, сотрудничавшего с советской властью. Били, конечно. Хотели устроить показательную казнь надо мной и еще с несколькими арестованными. Мне учитель из гимназии помог. Молодой поляк, преподаватель немецкого языка, что устроился к немцам в комендатуру переводчиком. Он мне помог бежать, сказал, как найти партизан в лесу. Два дня я скиталась по болотам пока вышла на них. Мне поначалу не поверили, но я сказала, что мне нужен командир Волков, я от Ивана Кузьмича и меня проводили в отряд, где я целый год пробыла. Помогала готовить еду, одежду ремонтировать, пока сама не заболела тифом и меня не перебросили за линию фронта. —

– А, что было потом, Фрося? – в нетерпении спросила Люся.

Фрося, повела плечами, будто от озноба:

– Об этом как-нибудь после. Я тебе и так много рассказала. —

– И как ты смогла? После такой любви… —

– Ты, о чем? О Тимофее Егорыче? Вот, смогла… Егорыч мне жизнь дал: прописку в Москве, эту комнату. Ведь я была на оккупированной территории и в моих документах много вопросов у начальников. Не могла я ему отказать. Слаба я… устала скитаться. Пришлось уступить. Кто-то донес его жене, а она ко мне: – Оставь моего мужа или из Москвы вылетишь. А у Егорыча двое детей-подростков, да и не нужен он мне был. Я даже рада, что он ко мне ходить перестал. Перевели его на другой участок. —

– А, как же Михалыч? —

– А, что Михалыч? Машинку починить, запчасти – все он! Вот и тебе Зингер достал. Вот Михалыч меня замуж зовет. У него жена больная-лежачая, дети выросли. Но не могу я смерти его жены дожидаться, а Михалычу самому скоро полтинник. —

– Старый какой! – вздохнула Люся, – Нет, человек он неплохой, но ты – молодая красивая… —

– Мне в следующем году тридцать! Все мои женихи полегли на войне. Только и остаются вдовцы в годах Михалыча. А без мужика тяжело. Нет, ты не подумай, я не о том! Просто физически тяжело одной. Жизнь иногда бывает подлой штукой! —