Евгений Анташкевич - 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

«Выпили мужчины!»

Светлану Николаевну это ничуть не смущало, она поставила черенок, открыла отделявшую сени от комнаты плотную тяжёлую дверь, обитую ватой и защитным брезентом – сени были холодные, – и вошла.

На грубо сколоченном обеденном столе под окном лежали газетные свёртки с проступившими мокрыми пятнами, с остатками еды; на белёной печке с железными кругами стояло закопчённое ведро. Светлана Николаевна дотронулось – ведро было тёплое: «Недавно, что ли, пришли?»

Она догадывалась, с кем был Михаил Капитонович. Когда вчера вечером он вышел из лавки, мужчина, тот, который зашёл вслед за ним, прежде чем купить бутылку водки, а он ещё сомневался, что купить – водку или спирт, спросил: «Это не Сорокин?» Светлана Николаевна ответила утвердительно. «Михаил Капитонович? Из Харбинá?» «Харбинá» он сказал с ударением на последний слог, она снова ответила утвердительно и увидела, что мужчина повеселел и быстрыми глазами стал осматривать прилавок и полки. «А он купил водку или спирт?» – спросил он. Светлана Николаевна ответила, что водку, и он попросил бутылку водки. Потом он, оглядываясь на окошко около двери, быстро-быстро отсчитал деньги без сдачи, извинился, попрощался и вышел. Она видела, как он спешным шагом, спотыкаясь на игравших мостках-тротуарах, пошёл за Михаилом Капитоновичем. Она поняла, что этот мужчина из освободившихся зэков, это было видно по его скованным манерам, что он оттуда же, откуда её Михаил Капитонович.

Наконец-то она разогнула пальцы, когда сдвинула газетные свёртки в сторону и поставила на стол авоську. Всё! Она пришла. Только некуда было поставить цветы, пускай люпины и беспородные цветы бедности, а всё же. Она подумала, что надо было бы прихватить из лавки какую-нибудь банку, но увидела на подоконнике пыльный, всегда пустой глечик из обожжённой глины, взяла тряпку, обтёрла и налила воды.

«А что? Симпатично!»

Она определила глечик сначала на середину стола, но потом переставила снова на подоконник, там глечик с люпинами оказался на месте, только надо протереть стёкла и смахнуть с подоконника дохлых мух.

Стало красиво.

«Анне Васильевне, наверное, тоже бы понравилось! – Она стояла и любовалась. – И маме! Ладно, надо чистить картошку. Они ведь когда-нибудь проснутся! Лучше пусть от запаха жареной картошки, да с лучком!»

Три года назад в Енисейске, где до Магадана служил её муж, она познакомилась с Анной Васильевной. Нет, не познакомилась. Ей хотелось думать, что познакомилась, но на самом деле она её только несколько раз видела в поселковой лавке, где обслуживались местные и ссыльные, и слышала её разговоры с местными в клубе, когда бригада маляров белила свежеоштукатуренные стены. Анна Васильевна тоже белила, а когда Светлана Николаевна пришла и принесла продукты, то увидела, как Анна Васильевна по свежей побелке рисовала на стене что-то красивое. То, что делала Анна Васильевна, напомнило ей, как её отец, молодой, крепкий и красивый в белой рубахе распояской и с белыми от побелки руками, красил в их доме, в Михайловке, обмазанную глиной печь. И она присела на стул и стала смотреть.

Когда Светлана Николаевна вошла, Анна Васильевна была одна, был обеденный перерыв, и штукатуры из местных пошли на обед. Через несколько минут пришла малярша-ссыльная, но Светлане Николаевне очень не хотелось уходить, и она стала искать предлог остаться, задержаться хотя бы на несколько минут. Когда малярша вошла и глянула на неё, Светлана Николаевна дрогнула уйти, но Анна Васильевна обернулась и сказала:

– Посидите, отдохните, вы же целыми днями на ногах.

Светлана Николаевна помнила, как на неё пахнуло, как будто бы откуда-то издалека, – у мамы была такая мягкая речь и такой взгляд. И она осталась.

Большая комната клуба, зала, была побелена наполовину: на стене напротив окон ещё не было побелки, и из-под штукатурки проступала обрешётка. От этого комната-зала была мрачная, но малярша взяла большую кисть и начала белить. Светлана Николаевна сидела ещё минут двадцать, малярша белила широко, мокрая побелка недолго оставалась серой и в натопленной зале быстро высыхала и белела, и комната на глазах светлела. Всё как было в её родном доме. А Анна Васильевна левой рукой держала жестяную банку с синей краской и рисовала кистью на побелённой стене узкий и длинный узор.

Она стояла на табурете и вела тонкую горизонтальную линию, она загибала эту линию под прямым углом вниз и сразу поворачивала её в ту же сторону, потом поднимала, загибала внутрь, опускала, ещё раз поворачивала уже в обратную сторону, поднимала и вела дальше. Светлана Николаевна помнила уроки рисования и черчения в интернате, но там ученики рисовали прямые линии по линейке, или по обрезу книги, или по краю парты, а Анна Васильевна только передвигала табурет, макала кисть в краску и на глаз вела орнамент по всей длине стены. И было ровно и красиво. Потом она, видимо, устала, подошла к своей напарнице и несколькими округлыми мазками, той же синей краской по ещё непросохшей побелке, нарисовала шарик, как начавший распускаться лепестками бутон, отошла, наклонила голову и стала смотреть. Малярша тоже наклонила голову. Обе смотрели. Светлана Николаевна встала и подошла.

– Хорошо, Анна Васильевна, даже очень, – сказала малярша и глянула на стенку с орнаментом. – И поребрик – хорошо!

– Греческий орнамент? Его хорошо бы по охре, коричневым, но где возьмешь охру, разве тут можно найти?

– Да, Анна Васильевна, и перекрашивать придётся, не уложимся…

– Ничего, – сказала Анна Васильевна, – пусть будет как китайский кóбальт…

– Пион, – сказала малярша и концом кисти указала на синий полураспустившийся шарик, только что нарисованный Анной Васильевной. – А вам нравится? – обратилась она к Светлане Николаевне.

– Очень! – выдохнула та.

Всё это Светлана Николаевна вспомнила, глядя на букет люпинов в коричневом глиняном глечике на фоне только что протёртого окна.

– Очень, – вслух сказала она, стряхнула и бросила на стол тряпку.

В той комнате-зале она побыла ещё недолго, пришли рабочие, и стало неудобно просто так стоять или сидеть и ничего не делать среди работающей бригады. Тогда она оставила кульки с продуктами, как попросил её заведующий продуктовой лавкой, а его, в свою очередь, бригадир маляров из вольняшек.

Она ещё раз глянула на глечик с люпинами и стала прибираться в кухне.

Постепенно она привыкла к зэкам и ссыльным. Они оказались очень мирными людьми, и было непонятно, почему они враги народа. Она даже попробовала поговорить об этом с мужем, но он только сердито посмотрел и сказал, что это её не касается.

Картошка была хорошая, чистая. Она поставила у печки табурет, на него таз под очистки, а перед этим развернула свёртки Михаила Капитоновича, которые он оставил на столе, сняла с полки тарелку и переложила в неё то, что ещё можно было считать едой. Он очень дорожил любой едой и очень волновался, когда она проводила у него, как он говорил, ревизию. Негодные остатки она снова завернула в газету и сунула в печь.