Михаил Каратеев - Ярлык Великого Хана

– Елашинские мы, твоя княжеская милость,– начал дюжий мужик, лучше других одетый.– То исть я, значит, из Елашинской общины, а энти,– ткнул он рукой в сторону двух стоящих рядом парней,– рязанские новоселы, что прошлым годом ты возле вас испоместил. Так вот, недавне увели они у меня из клети овцу, и я их поймал с поличным. За ту татьбу староста наш присудил им идти ко мне в кабалу на полгода. Только они, тати, с таким приговором никак не согласны: староста ваш, бают, своим мирволит,– пойдем на суд до самого князя. Ну, вот, стало быть, и пришли.

– Так было дело?– спросил князь у парней.

– Точно, пресветлый князь,– ответил один из них,– бес попутал, овцу у него мы совсем было свели. Да ведь он ее в обрат отнял, еще и наклал нам, сколько душа его восхотела. Вот мне, погляди, два зуба вышиб! И рази ж такое видано: овечкой его мы так и не попользовались, побои от него претерпели, да еще и в кабалу к ему идти на полгода! Смилуйся, отец наш, молви твое справедливое слово!

– Кабала на вас не столь за самую овцу наложена, сколь богопротивное действо ваше, за татьбу и за попрание закона – строго сказал князь.– По-вашему, что же, коли попался тать,– расплатился за краденое, как на торгу, да и пошел себе восвояси?

– Непомерно много полгода за овечку-то, батюшка князь! тому же и побои лютые мы приняли от сего человека.

– Ладно, проверим. Прочитай, отец Митрофан, что в уложениях о татьбе скота сказано.

Монах неторопливо развернул один из свитков, поводил по строчкам коричневым пальцем и вслух прочел:

– «Аще кто крадет скот во хлеве или в клети, то ежели он один, платить ему три гривны и тридцать кун. А татей много, то всем платить по три гривны и тридцать кун». Так прописано в Правде Русской,– добавил отец Митрофан, свертывая пергамент.

– Погляди еще в Мономаховом Уложении,– сказал Князь.

– «Аще кто украдет овцу или теля, пять телят даст в ьца место, а в овцы место четыре овцы отдаст за овчя», – прочитал монах, развернув другой свиток.

– Можете отдать по четыре овцы этому человеку? – спросил воров Александр Михайлович.

– Откеда нам взять, твоя княжеская милость? Были бы у нас свои овечки, нешто полезли бы мы чужую красть?

– Стало быть, это не про вас писано. А ежели можете уплатить каждый по три гривны и тридцать кун, кабалу с вас сниму.

– Помилосердствуй, князь-батюшка! Да ведь за такие деньги десяток овец купить можно! К тому же и побил он нас изрядно!

– Побил он вас за дело. Разве вот зубы тебе напрасно вышиб. Ты что, противился ему, когда он тебя поймал?

– Где там, батюшка князь! Ты погляди, какой он, бугай, здоровый! Смиренно терпел я побои, боясь, что инако он меня до смерти ухайдакает.

– Почто же ты ему в этой разе зубы вышиб? – спросил князь у елашинского мужика.

– Дюже взлютовал я на них, твоя княжеская милость! Зубов его лишать я, вестимо, намерения не имел и хлебыснул его по рылу не боле как в полсвиста. А он из хлибких оказался, вот у его зубы-то и повыпадали. Только после того я его больше не бил, а поучил малость второго татя, да и свел их обоих к старосте.

*Гривна в XIV в. делилась на 50 мелких нонет, называвшихся кунами или резанами.

– Кажись, твое учение они крепко запомнила, – заметил Александр Михайлович, одобрительно оглядывая литые плечи и здоровенные ручищи крестьянина. – Как звать тебя?

– Трофим, Иванов сын Лепехин, батюшка князь.

– Так вот, Трофим, что ты поучил татей, это не плохо и пойдет им на пользу. Одначе, ежели они не сопротивлялись, увечить их было не можно, а выбиение зубов – это есть увечье, и ты за него в ответе. А ну, отец Мнтрофан, поищи там про зубы.

Монах порылся в списках и прочел:

– «Аще кто выбиет другому зуб и люди кровь видят у во рте у него, то двенадцать гривен в казну, а за зуб гривву». Тако сказано в Уложении князя великого Володимера Всеволодовича.

– Стало быть так,-сказал князь, минутку подумав,– двенадцать гривен в казну с тебя, Трофим, не беру, ибо бил ты людей не из озорства, а учил татей, кои залезли в твою клеть. Но за два выбитых зуба должен ты этому новоселу уплатить две гривны. Он же тебе повинен за овцу три гривны и тридцать кун, сиречь за ним гривна и тридцать кун. Как звать-то тебя, тать беззубый?

– Анисим, Захаров сын Лаптев, пресветлый князь!

– Можешь ты, Анисим, уплатить Трофиму Лепехину одну гривну и тридцать кун?

– Энто авось наскребу, батюшка князь.

– Ежели наскребешь, кабалы на тебе нет. Только гляди: коли вдругораз в татьбе попадешься, велю бить батогами и выселю в обрат на Рязанщину. Мне здесь татей не надобно. Ну, а ты,– обратился он к другому вору,– поелику тебе с зубами не столь посчастливилось, должен Трофиму уплатить сполна три гривны и тридцать кун. Можешь?

– Где мне эдакие деньги собрать, пресветлый князь!

– Стало быть, пойдешь на полгода в кабалу к Трофиму, как староста тебе присудил. Запиши, отец Митрофан.

– Одну гривну и тридцать кун и я бы дал,– почесав в затылке, промолвил парень.

– Коли дашь, кабалы тебе всего четыре месяца,– сказал князь.– Ну, ваше дело кончено, ступайте все трое. Кто там следует? Выходи вперед!

Из толпы выступили и земно поклонились князю двое: один – высокий и плотный мужчина лет сорока, с бородою во всю грудь, в синей поддевке тонкого заморского сукна; другой – небольшого роста жилистый мужик,– казался постарше и был одет по-деревенски.

– Кто такие и с чем пришли?– спросил Александр Михайлович.

– Я торговый человек, Лука, сын Трифонов Аникеев,– ответил первый,– а энто со мною Степка Хмыкин, зверовщик. Не единожды покупал я у него пушнину, и люди знают,– завсегда платил ему по совести и сполна. Тако же было и в последний раз, назад тому месяца три. А ноне он до меня привязался,– плоти, дескать, вдругораз, ты мне не все заплатил. Я его и Богом усовещаю и гоню, а он все свое! Ну чего с им неделаешь? Вот и порешили – сюды идтить, чтобы рассудила вас твоя княжеская милость.

– А ты что скажешь, Степан?– обратился князь к зверовщику.

– Креста на ем нет, на разбойнике, батюшка князь! Что я не впервой ему меха продаю, это точно. Однова привес я ему для пробы десяток бобров, он заплатил и цену дал хорошую. Малость погодя взял я ведмедя,– он и тую шкуру у меня купил и заплатил снова по-божески. Ну, думаю, Аникеев купец совестливый, с им дела вести можно. Вот, значит, нонешней весной всю добычу свою я к нему и отволок. Окромя бобров, была там славная чернобурка, куниц много и иное. Ударили по рукам на двадцати двух гривнах серебром. Только дает он мне двенадцать гривен, а с остатними просит две либо три седмицы обождать, – сейчас, мол, самое время скупать пушнину и ему для того вся наличность надобна. Ну, что же, говорю, можно и обождать, раз такое дело. Эдак прошло уже месяца два, встреваемся с ним на торгу. Ну, пытаю его, отдаешь должок. Лука Трифонов? А он будто диву дается – какой, мол, должок? Да десять гривен серебра, говорю, что ты мне за пушнину недодал. «Окстись,– байт,– я тебе двадцать две гривны отвалил сполна, ты, должно, запамятовал». Я его усовещать, а он прочь меня гонит да еще и прибить грозятся…