Александр Брит - Когда запоют снегири

– Петро, очнулся, наконец, ну ты меня напугал, – причитал Никита, – думал все, не жилец уже вовсе. Хорошо еще ребятки помогли сюда, на нары затащить, иначе песец бы тебе, пристрелили бы немцы, за милую душу. Тут, я со старостой договорился, пожрать, тебе чуток оставил. Здесь завтрак, обед, да, и ужин. Обещали, – еще будет, – порадовал он, подавая миску, как он сказал, наполненную сдобренным овсяным супом. Содержимое миски в мгновение ока, очутилась в желудке Петра, вызвав, вначале, сладостную тошноту, тут же, перешедшую в очень острую боль, которая длилась несколько минут, а затем, как-то незаметно, прошла. Петр вопросительно посмотрел на соседа, односельчанина. Тот, поняв суть безмолвного вопроса, ответил, – тут и завтрак, и обед, все вместе. Через мгновение добавил, – на тебя, ведь, посуды не напасешься. Да ладно, скоро ужин, потерпим, самого колотит от голода.

– А куда мы, вообще-то попали, твой староста, ничего такого не сказал? – имея большое желание, убить время до ужина, завел разговор Петр, – что за «санаторий» такой, и чем тут народ лечат.

– Как же, все рассказал. Это, как можно было понять с самого начала, трудовой лагерь. Иначе, для какого хрена, они нас сюда привезли? А порядки здешние, такие. В пять часов подъем, после завтрака, а это кружка жижи, называемая, почему-то, кофе – на рудник, тачанки с камнями катать. Там же, на месте, обед. Давали миску крупяного супа, с куском «русского хлеба», вот, метить тать, придумали. На ужин, опять же, этот самый кофе, да кусок хлеба. Это в восемь вечера, а там, спи, сколько влезет. Да, после завтрака и перед отбоем, – построение, на перекличку и для прослушивания важной информации. Завтра, например, с утра, нас регистрировать будут, и нумеровать. Вот так, и будешь ты – не Петр Стриж, а, например – номер тридцать пять тридцать семь. А, я – тридцать пять тридцать восемь, а не, Никита Иванович Лунок, – нарисовал Никита, красочную перспективу, их ближайшего будущего.

– С такими разносолами, мы им «много», этих тележек накатаем, – отозвался на новости Петр, – как бы самим, до смерти, не укататься.

– Это да, харчи жиденькие, не борщ с бараниной, на таком и лежа в тепле, долго не протянешь, думать надо, иначе кранты. – Ну, ты мыслитель еще тот, тебе тут что, колхоз «Десять лет без урожая» или артель «За индустрию»? Думать он будет…, пинка под зад, в лучшем случае, и все думки псу под хвост. Станешь, как лошадь загнанная, тачанку гонять, пока не околеешь, – распалялся Петр, а сам подумал, – этот Никита в прежней жизни, всегда мог неплохо устроиться, но, чтобы здесь, а чем черт не шутит.

Потянулись однообразные, нескончаемые, каторжные дни, безжалостно отбирающие силы у обитателей лагеря. Сочетание скудного рациона питания и непосильного труда на руднике по тринадцать часов, не могло не отражаться на состоянии пленных. По утрам, бывало, то один, а то и несколько человек из барака, оказывались мертвыми, или, не находили в себе сил, чтобы подняться. Таких несчастных, стаскивала с нар охрана, и они больше не возвращались. Мертвых же, по заведенному порядку, обязаны были выносить из барака их соседи. Иногда, перед утренним построением, тут же, неподалеку, рядком укладывалось до десятка тел. Не лучше обстояло дело на руднике. Стоило, какому-нибудь горемыке, приостановиться, чтобы слегка отдышаться, как он тут же слышал грозный окрик, в лучшем случае, или же получал удар стволом винтовки, а иногда и плеткой, если ему не везло, когда охрана была рядом. В таких случаях пленный, как правило, погибал. Если после удара падал на землю, и у него не хватало сил сразу же встать, его тут же убивали. Некоторые, окончательно отчаявшиеся храбрецы, дабы прекратить мучения, пытались имитировать побег, успешный побег был не возможен, и это все понимали. Выловив, незадачливых беглецов с помощью овчарок, их показательно избивали, и только после этого пристреливали. Другие арестанты, заканчивали свои жизни, набрасываясь на ненавистных охранников, почти мгновенно получая, такую желаемую и выстраданную пулю.

– Вот сейчас отмучается бедняга, – подумалось Петру, когда увидел, как впереди него, метрах в двадцати, пленный, отбросив тачанку в сторону, и выхватив из нее, довольно увесистый булыжник, метнулся в сторону проходящего мимо охранника. Прозвучало несколько выстрелов. Но прежде чем упасть, нападавший успел запустить камень, и попасть в голову замешкавшемуся охраннику. Тот, слегка присел, попятился назад, и, оступившись, опрокинулся навзничь. К нему уже спешили еще двое, неизвестно где отыскавшие на это силы, арестантов. Петр отбросил тачанку, мгновенно решив, – вот он, случай, – но, потеряв равновесие, впопыхах не поняв от чего, упал на камни.

– Лежи придурок, – шепотом, орал на него, Никита, только что, едва волочившийся следом, – убьют же, за не понюшку табака.

– Да японца в кружку, нахрена ты подлез, – почти рычал Петр, – ну шлепнули бы, и все, понимаешь, все; свобода, равенство и братство, и вечный покой, – хрипел он сквозь слезы. Но, за плотной канонадой, винтовочных выстрелов, автоматных и пулеметных очередей, никто его крика не слышал, даже он сам. – Вставай трус, баба худая, урод в жупе голова, – ругал он себя, самыми грязными словами, содрогаясь всем телом. – Встань, дерьмо на палочке, тряпка помойная, встань, это же так просто, одно движение и тишина. Но встать, не было сил, да и где их взять, когда, вдруг, стало так страшно умирать. Нет, не боли он боялся, той, что обязательно присутствует, при неестественном уходе из жизни. Ее-то, боли, он натерпелся изрядно, к тому же, она продлится всего лишь мгновение. Она, едва ли перевесит, весь ужас и страдания, пережитые им, – старался убедить Петра, какой-то другой Петр, все чаще в последнее время, возникавший в нем, и советующий, а иногда и требующий, поступать так, как он сам, не хотел бы. Он не понимал, для чего, и как, но ему, просто до отчаяния захотелось жить. Он ненавидел себя за это. Еще больше, ненавидел, спасшего его, только что, Никиту, – пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, – вспомнилось, как будто бы и не к месту, много раз слышанное от матери. Учетчик, расчетчик, затрепанный, – продолжалось перекладывание вины, на товарища. – За свою жизнь отвечай, не хрен лезть, куда тебя не просят. Вон сколько счастливчиков, освободилось – пробурчал он. Пристраиваясь к тачанке после команды, «работать», добавил, – а ты, умник обделанный, тяни – таскай, пока не околеешь. Вот так-то, чучело, – завершил он, свой гневный выпад, обращая слова, то ли себе, то ли Никите. Как будто выговорив все, что возможно, надолго замолчал.

Вечером, после переклички, Никита, некоторое время, не появлялся. Это, случалось с ним и раньше, поэтому не удивило Петра, и тот, в отсутствие соседа вспомнил несколько эпизодов которые им вместе пришлось пережить, в той, мирной жизни. Вспомнилось, как передовик районного масштаба, учетчик из их родного колхоза, комсомолец Никита Лунок, ласково называемый друзьями Луня, произносил пламенную речь, на слете этих самых передовиков. Ему поручили это важное задание, не просто так, не за красивые глаза, а потому, что он заслуживал, тем, что умел это делать. Он научился говорить зажигательные речи в те времена, когда, будучи ярым сторонником коллективного труда, призывал своих односельчан, а после и жителей других сел в районе, отбросить сомнения, и смело вступать в колхозные ряды. А уж для того, памятного слета, посвященного, встрече со знаменитым летчиком, выходцем из их мест, героем, более подходящего оратора, было не отыскать. Правда, из того, что говорил Луня, Петр, как не старался, ничего вспомнить не смог. Но зато, помнил слова, сказанные летчиком на прощанье; – я, благодарю вас дорогие земляки, за теплую встречу, которую не забуду никогда, особенно пожелания молодого колхозника, о том, чтобы, наши летчики были самыми умелыми, а аэропланы, самыми лучшими в мире. Уверяю вас – наши, советские летчики, лучшие в мире асы, а аэропланы, летающие в Америку через северный полюс, можно смело называть, лучшими в мире, самолетами, – закончил он, под бурные аплодисменты и оживленный смех.