Олег Малахов - Не Близкие Люди, Морана

– Я не отдам Сашу! – сердито и решительно заявила Елизавета Сергеевна. – Не отдам и точка! Он требует его просто из мести! Просто желает сделать нам зло. Нет, не может такого произойти, чтобы ему позволили так нарушать все божеские законы. Я не могу отдать мальчика на верную смерть…

Для Модзалевских наступили кошмарные дни.

Елизавета Сергеевна теперь жила в постоянном страхе. Каждый раз как только раздавался звонок, слышалось дребезжание пролётки под окном, или стучали чьи-нибудь громкие шаги по тротуару, она бледнела, вздрагивала, и бросалась в детскую. Ей казалось, что вот-вот явится Лукомский вместе с полицией, судьями и заберёт Сашеньку. Она была убеждена, что нет такого закона, который допускал бы, чтобы нелюбящий отец отнял ребёнка у любящих его дедушки и бабушки, но разве законы не нарушаются сплошь и рядом по произволу властей, по легкомыслию судей, и по адвокатской хитрости?

По ночам она не могла спать и целыми бессонными часами сидела над детской кроваткой. Саша был необычайно мил, с каждым днём заметно развивался и всё больше становился похож на покойную Елену. У этого маленького человека уже образовывались свои собственные, личные, привычки, особенности, манеры. Он уже любил рассматривать картинки и одним улыбался и «разговаривал» с ними, а другие трепал, ворча на них. Просыпаясь, он сначала приоткрывал только один глаз и долго глядел им, старательно жмуря другой. Это была привычка Елены, когда та была ребёнком. Он любил перебирать чужие волосы и, отделив прядь, осторожно накручивал их на палец. И это тоже была её привычка. Он смеялся как она, плакал как она, сердился как она. Он был маленькой точной копией Елены. И в каждом его, ещё не ловком, движении, Елизавет Сергеевна видела Елену, ту самую, которая давно уже стала взрослой женщиной и уже навсегда покинула её.

Елизавета Сергеевна, находясь у детской кроватки внука, переносилась в далёкие счастливые годы, когда она возилась с маленькой дочерью. Милое прошлое возникало в каждой мелочи детского обихода и в каждой детской черте внука. Елизавет Сергеевна бессознательно чувствовала, что вслед за пережитым страшным горем наступает эпоха новых надежд, нового расцвета и новых радостей. Покойная, навеки ушедшая дочь, казалось, воскресала, приняв новый облик. Прошлая жизнь как бы начиналась сначала. И это было великим утешением и исцелением для неё.

Но Лукомский вносил разрушение в этот налаживающейся душевный мир Елизаветы Сергеевны, а новое счастье грозило порваться и исчезнуть.

Нехорошо и мрачно было и на пристани.

В конторе случилась крупная кража со взломом. Событие небывалое за всё время, пока Модзалевский был агентом «Сома». Из письменного стола в агентском кабинете исчезли 3.000 рублей конторских денег. Кто их украл понять было нельзя. В конторе все служащие были людьми вне подозрений, почти сплошь проверенные работники с хорошей репутацией, а молодые сотрудники были под крепким надзором. Втихомолку винили самого Модзалевского за допущенную халатность: как это он оставил такие деньги в столе, не положив их в несгораемый сейф, или почему не переслал в главную контору, тем более, не было никакой надобности в такой сумме для текущих расходов.

Чакветадзе ходил словно в воду опущенный и ни с кем, против обыкновения, не шутил. Чтобы найти виновного в краже, он затаскивал в свой кабинет, по очереди, всех молодых служащих и там, крича на них, заставлял каждого из них клясться самыми страшными клятвами, не он ли виноват? Служащие выходили из кабинета обиженные, красные и с охрипшими, от усиленных оправданий, голосами. Особенно усиленно грузин кричал на своего молодого помощника и протеже, он нашёл его и вывел в люди, Сухомлина. Сухомлин потом во всеуслышание жаловался, что Чакветадзе даже «пытал» его.

– Ой, не придумывай! – сомневались сослуживцы. – Просто, небось, по шее надавал. Это с ним бывает. Горячая кровь, как-никак. Чего обижаться-то?

– По шеи, или не по шее, это уже моё дело, – возражал Сухомлин, – буду жаловаться, такое нельзя себе позволять!

С той поры Сухомлин стал сильно не ладить со своим патроном и, несмотря на весь страх, который внушал ему грозный грузин, звал его втихомолку за спиной «грузинской мордой». И, вероятно, для того, чтобы придать себе больше веса в глазах окружающих, Сухомлин, и раньше склонный к позёрству, завёл себе какие-то необыкновенно яркие галстуки и высочайшие бумажные воротнички, поражавшие своими размерами и белизной.

В день кражи Николай Павлович чувствовал себя не совсем здоровым и остался дома. О краже ему сообщил по телефону Чакветадзе, позднее явившийся к нему лично.

– Ну, казни меня, Николай Павлович! Я виноват! Перед тобой виноват! – начал он, войдя к Модзалевским.

– Бог с тобой, Иван Иваныч! Чего это ты? – возразил взволнованный Модзалевский. – Не ты виноват, а я… Я же оставил деньги в столе… Наконец я агент, я отвечаю, тут нечего и разговаривать!

Узнав, что Николай Павлович хочет пополнить украденную сумму своими собственными деньгами, грузин таинственно наклонился к нему и, скорее мыча, чем шепча, предложил:

– Николай Павлович, смотри, пожалуйста… Я человек одинокий, а ты человек семейный и не молодой. У меня есть три тысячи… Возьми их, сделай милость.

Модзалевский даже руками замахал от неожиданности.

– У меня детей нету, жены нету! – продолжал Чакветадзе. – Куда мне деньги? Ещё заработаю, не страшно… А ты возьми, пожалуйста, тебе много денег надо. И чтобы ты не говорил, не ты, а я в этом деле виноват: недоглядел, прозевал. Ты человек старый, больной, а я молодой, Чакветадзе было 34 года, здоровый. Да и вообще ты мой единственный настоящий друг, я тебя одного оставить в беде не могу.

Николай Павлович, взволнованный до глубины души, обнял Иван Иваныча и прослезился, но категорически отказался от его предложения и в тот же день перевёл в главную контору свои собственные 3.000 рублей.

Лукомский, не дождавшись ответа, решил наконец добиться личной встречи с Модзалевскими.

Несмотря на жару, он одел чёрный сюртук, тёмные перчатки, длинное пальто, цилиндр и высокий, худой и мрачный, словно привидение, поехал на извозчике в своё прежнее жилище.

Его появление у парадного крыльца произвело полное смятение в доме Модзалевских. Первая его увидела няня. Уже ранее заряженная общим страхом, царящим в доме, она кинулась в детскую и заплетающимся языком, задыхаясь, закричала:

– Приехал! Приехал!

– Что с тобой? – спросила, недоумевающая, Елизавета Сергеевна.

– Он приехал!

Елизавета Сергеевна поняла… Она схватила Сашу в объятия и, не отдавая себе отчёта в том, что она делает, потащила его в свою спальню, оставив неодетый носок и башмачок на детской кроватке. В спальне она заперлась на ключ и сквозь дверь кричала: